___

Телефонный звонок раздался в мае, когда я меньше всего его ожидала.

Я как раз сидела за письменным столом, пытаясь справиться с взбунтовавшимся компьютером. Я подняла трубку, и мое «да» даже для меня самой прозвучало коротко и неприветливо.

— Привет. Это Уильям Рейнсферд.

Я резко выпрямилась, пытаясь унять бешено бившееся сердце и сохранить спокойствие.

Уильям Рейнсферд.

Я не могла вымолвить ни слова, ошеломленная и растерянная, прижимая трубку к уху.

— Джулия, вы меня слышите?

Я проглотила комок в горле.

— Да, слышу. У меня проблемы с компьютером. Как поживаете, Уильям?

— Отлично, — ответил он.

Воцарилось молчание. Но оно почему-то не казалось напряженным или тяжелым.

— Давненько мы с вами не виделись, — запинаясь, пробормотала я.

— Да, вы правы, — согласился он.

Еще одна пауза.

— Насколько я могу судить, вы теперь стали коренной жительницей Нью-Йорка, — наконец нарушил он молчание. — Я искал вас по Интернету.

Итак, Зоя оказалась права.

— Ладно, как насчет того, чтобы увидеться и поболтать?

— Сегодня? — спросила я.

— Если вам удобно.

Я подумала о младшей дочке, спавшей в соседней комнате. Сегодня утром я уже отдавала ее в Центр дневного ухода за детьми, но ведь ее можно взять с собой. Хотя, конечно, ей наверняка придется не по вкусу, если я прерву ее сладкий послеобеденный сон.

— Да, мне удобно, — ответила я.

— Отлично. Тогда я приеду в ваш район. Можете предложить какое-нибудь подходящее местечко, где мы могли бы посидеть?

— Знаете кафе «Моцарт»? На перекрестке Западной 70-й улицы и Бродвея.

— Да, знаю. Встретимся там через полчаса.

Я повесила трубку. Сердце так сильно колотилось у меня в груди, что я едва могла дышать. Я пошла в соседнюю комнату, чтобы разбудить малышку. Не обращая внимания на протесты, я одела ее, усадила в коляску и отправилась на свидание.

___

Когда мы пришли в кафе, Уильям уже ждал нас там. Сначала я увидела его спину, широкие, сильные плечи, а уже потом волосы, густые и седые, — в них не осталось и следа прежнего соломенного цвета. Он читал газету, но резко развернулся при моем приближении, словно почувствовал, что я смотрю на него. Потом он вскочил на ноги, и повисла неловкая пауза — мы не знали, то ли пожать друг другу руку, то ли поцеловаться. Он рассмеялся, я последовала его примеру, и наконец он обнял меня, крепко, по-медвежьи, прижав к груди и похлопывая по спине. Выпустив меня из объятий, он склонился над коляской, чтобы полюбоваться моей дочерью.

— Какая славная маленькая девочка, — промурлыкал он.

Она торжественно протянула ему своего любимого резинового жирафа.

— А как тебя зовут, малышка? — спросил он.

— Люси, — пролепетала она.

— Так зовут жирафа, — поспешила я внести ясность, но Уильям уже сдавил жирафа в своей лапище, так что мой голос утонул в пронзительном писке игрушки, отчего дочка завизжала от восторга.

Мы нашли свободный столик и сели, оставив малышку в коляске. Уильям принялся изучать меню.

— Пробовали когда-нибудь творожный торт «Амадей»? — поинтересовался он, вопросительно изогнув бровь.

— Да, — откликнулась я. — В высшей степени дьявольское блюдо.

Он широко улыбнулся.

— Послушайте, Джулия, вы выглядите потрясающе. Нью-Йорк определенно идет вам на пользу.

Я зарделась, как подросток, представив себе, как эти слова слышит Зоя и драматически закатывает глаза.

И тут зазвонил его мобильный телефон. Он ответил. По выражению его лица я поняла, что это женщина. Интересно, кто бы это мог быть, подумала я. Жена? Одна из дочерей? Разговор все не заканчивался. Кажется, он расстроился. Я склонилась над коляской, играя с жирафом.

— Прошу прощения, — извинился он, пряча телефон. — Звонила моя подруга.

— Ага.

Должен быть, он уловил в моем голосе смущение, потому что фыркнул, давясь смехом.

— Я успел развестись, Джулия.

Он взглянул мне прямо в глаза. Лицо его было серьезным.

— Понимаете, после того, что вы мне рассказали, все изменилось.

Наконец-то. Наконец-то он говорил то, что я хотела услышать. Сейчас я узнаю все.

Я не знала, что сказать. Я боялась, что стоит мне открыть рот, как он замолчит. Поэтому я продолжала играть с дочерью, потом вручила ей бутылочку с молоком, следя, чтобы она не пролила его на себя, и пристроила ей на шее бумажную салфетку.

Подошла официантка, чтобы принять заказ. Две порции творожного торта «Амадей», два кофе и оладьи для малышки.

Уильям сказал:

— Налаженная жизнь рухнула. Разлетелась на куски. Это был кошмар. Ужасный год.

Несколько минут мы молчали, разглядывая столики. В кафе было шумно и оживленно, из динамиков лилась классическая музыка. Малышка агукала, улыбаясь мне и Уильяму, размахивая игрушечным жирафом. Официантка принесла наш заказ.

— Сейчас у вас все в порядке? — нерешительно поинтересовалась я.

— Да, — быстро ответил он. — Да, сейчас у меня все в порядке. Мне потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к своему новому «я». Чтобы понять и принять историю матери. Справиться с ее болью. Иногда мне это до сих пор не удается. Но я стараюсь. Я сделал парочку совершенно необходимых вещей.

— Например? — полюбопытствовала я, скармливая дочке кусочки сладкого оладья.

— Я понял, что больше не могу носить все это в себе. Я чувствовал себя одиноким, оторванным от людей, сломленным. Жена не могла понять, что со мной происходит. Я просто не мог объяснить ей этого, между нами не было взаимопонимания. В прошлом году, перед самым празднованием шестидесятой годовщины освобождения лагеря, я взял дочерей с собой в Аушвиц. Я должен был рассказать им, что случилось с дедушкой и бабушкой. Это было нелегкое решение, но только так я мог попытаться сделать хоть что-то. Показать им. Поездка получилась очень трогательной и полной слез, но я наконец-то почувствовал, что в душе у меня наступил покой, и, по-моему, дочери поняли меня.

Лицо у него стало грустным и задумчивым. Я молчала, позволяя ему выговориться. Я вытерла личико малышке и дала ей воды.

— А в январе я совершил еще кое-что. Я вернулся в Париж. В квартале Марэ появился новый мемориал жертвам Холокоста, может быть, вы знаете об этом. — Я кивнула. Я слышала о нем и во время следующего визита в Париж собиралась сходить туда. — На его открытии в конце января выступил Ширак. Там, у самого входа, на стене высечены имена. Огромная, серая каменная плита. И на ней высечены семьдесят шесть тысяч имен. Имя каждого еврея, депортированного из Франции.

Я смотрела, как он нервно сжимает в руках чашку с кофе. Почему-то мне было трудно взглянуть ему в лицо.

— Я подошел, чтобы попытаться найти своих родных. И нашел. Владислав и Ривка Старжински. Мои дедушка и бабушка. Я ощутил тот же покой, что и в Аушвице. И ту же боль. Я испытывал благодарность за то, что их не забыли, что французы помнили их и увековечили их память. Перед этой стеной стояли и плакали люди, Джулия. Старики, молодежь, люди моего возраста, они касались стены руками и плакали.

Уильям умолк, судорожно дыша широко открытым ртом. Я не сводила глаз с его рук, сжимавших чашку. Жираф моей дочки слабо попискивал, но мы не слышали его.

— Ширак выступил с речью. Естественно, я не понял ни слова. Но потом я нашел ее в Интернете и прочел перевод. Хорошая речь. Он призывал людей помнить об ответственности французов за облаву «Вель д'Ив» и за то, что за нею последовало. Ширак произнес те же слова, которые моя мать написала в конце письма. Zakhor, Al Tichkah. Помни. Не забывай. На иврите.

Он наклонился, из лежавшего у ног рюкзака вынул большой манильский конверт и протянул его мне.

— Это фотографии моей матери. Я хочу показать их вам. Я вдруг понял, что не знаю, какой была моя мать, Джулия. То есть я знал, как она выглядит, я помнил ее лицо, ее улыбку, но, оказывается, мне ровным счетом ничего не было известно о ее внутреннем мире.