— И как же они уговорили на такое старину Убара? Нет, я, конечно, знаю, что на пике славы он и сам мог получить всё в государстве, но тогда власть, кажется, не сильно его интересовала. Разве что власть над виноградниками.

— Похоже, его как-то убедил в необходимости новых и безусловно героических свершений Кирот Кардариш. А потом он же убедил всех остальных, что несколько подзабытый герой давно минувшей войны, это лучший и единственно достойный выбор для их партии.

— Так значит за всем этим стоит Кирот. Мда. Странное дело. Никак не возьму в толк, почему это он решил выступить против нас? Ведь когда-то я даже думал, что мы можем оказаться если не союзником, то хотя бы не врагами.

— Похоже, достопочтенный господин Кардариш применил свой дар убеждения и к своей персоне, крепко убедив самого себя, а следом и своё окружение, что мы строим новое царство.

— А разве он так уж и не прав? — рассмеялся Шето.

— Лишь в собственных грубых суждениях. Скорее мы пахари, что, возделывая поле судьбы, засеиваем его саженцами великих перемен. И когда они взойдут и созреют, то одарят всё наше блистательное государство. А Кирот Кардариш и ему подобные — лишь узколобые глупцы, коими движет животный страх перед неизбежным.

Шето пристально посмотрел на Великого логофета. Что-то изменилось в лице, глазах и самой позе его старого друга. Даже голос звучал немного иначе, чем раньше. Он был тише, не таким звонким, а его губы были прямы. Они не изгибались изящной линией улыбки, а возле глаз не собирались маленькие хитрые морщинки, от которых в его взгляде чувствовалось едва уловимое лукавство. Впервые за очень долгое время Джаромо выглядел… неуверенным. И говорил также. От этой перемены Первому старейшине стало очень неуютно в его резном кресле, стоявшим посреди его личного дворца, что возвышался над покорным ему городом. Джаромо всегда был его опорой. Крепкой основой для любого дела. А если основа дала трещину… нет, о таком он даже не смел и думать. Слишком уж важной частью его мира была уверенность в друге. И он не станет подвергать еë сомнению.

— Нет зверя опаснее, чем затравленного и одержимого страхом, — заметил Шето, осторожно наблюдая за реакцией сановника.

— Если его заранее не усмирить. Да и мертвые звери редко сохраняют свою свирепость, — слишком резко и с несвойственной ему категоричностью ответил Великий логофет.

— Ты думаешь, что новое руководство алатреев будет настольно опаснее прошлого? — Шето определенно не нравился настрой его друга. Он выглядел слишком нервным, слишком взволнованным. Даже, возможно, испуганным. А такое крайне редко случалось с Джаромо Сатти.

— Они выбрали Убара Эрвиша!

— Ну да.

— Мой драгоценный Шето, Убар Эрвиш — не политик. Он не снискал славы оратора или государственного мужа. Он не был эпархом или наместником. Всю свою жизнь он был воитель и воителем весьма прославленным. Будем честны, после позорного отказа поддержать войну, он остался почти что единственный из ныне живущих героев алатреев, что чтим и прославляем в тагмах. Сможет ли он вести партию? Едва ли. О нет, рулевым на судне алатреев будет иной человек, куда более пригодный для сего ремесла. Роль Убара Эрвиша будет иной. Он станет боевым знаменем, которое вот-вот поднимут. И поднимут его против нас.

— Ну и пусть машут им в своë удовольствие.

— Ох, Шето, неужели твоя прославленная проницательность вдруг отринула тебя вместе со всякой мудростью?! Да подумай же ты сам, для чего им потребовался прославленный полководец во главе партии? Алатреи, а по моему собственному мнению, лично Кирот Кардариш, решили перевести борьбу из политической плоскости в военную.

Брови Шето сошлись на переносице.

— Вздор! Они не посмеют атаковать нас напрямую. Да и кто за ними пойдет? Мой мальчик теперь Верховный стратиг. Законный! Утвержденный по воле богов, Синклита и…

— Быть может боги и вправду явили нам свою волю. Но вот Синклит… Синклит не забывает принуждения. А я напомню, что нам пришлось несколько своевольно направить его в решении.

— Синклит всегда бурлит и всегда всем недоволен, — отмахнулся от него Шето. — Уверяю тебя. Я двадцать лет укрощаю этого строптивого зверя, и пускай он так и не выучил все команды, кусаться почти перестал.

— Или он просто притих, выжидая время для лучшего броска, — неожиданно Джаромо резко нагнулся к Шето и зашептал ему прямо на ухо. — Нам нужно срочно вернуть верные тагмы к Кадифу. Пусть само их присутствие довлеет над алатреями и не даёт выступить против нас открыто. Пусть они знают, что под городскими стенами стоят тысячи воинов, готовых гибнуть и убивать за своего возлюбленного командира. Пусть страх отрезвляет их разум!

— Ты хоть сам понимаешь, о чём говоришь? Я добился власти покончив с затянувшейся смутой, а не утопив страну в её собственной крови! Я не допущу того, чтобы все мои труды по установлению мира в государстве пошли прахом! Хватит с нас гражданских войн.

— А разве я призываю к войне? Мой дорогой Шето, не оскорбляй меня столь жестокими и несправедливыми словами. Неужели так плохо и поверхностно ты знаешь мои мотивы и стремления, что мог допустить столь нелепое предположение? Я также как и ты страстно желаю лишь мира и процветания для Тайлара. Но чтобы удержать этот мир нам и нужен баланс, достичь который могут лишь верные Лико тагмы под Кадифом. Иначе алатреи вполне могут попробовать использовать наемников или переманить к себе домашние войска.

— Их стратиг Энай Туэдиш. А он наш.

— Он распутник, предпочитающий больше стонать под мужчинами, чем над женщинами. А ещё пьяница и заносчивый трус, превзошедший в глупости даже своего отца. Воины презирают его, а добрая половина командиров этих тагм из алатрейских семей. Заклинаю тебя, убеди сына вернуть обратно походные тагмы. Они только покинули город и не успели далеко уйти. Пусть их знамена оберегают наш сон, пока боевой настрой алатреев не сгинет во внутренних дрязгах. Сохрани себя и своë наследие во имя Тайлара!

Шето тяжело вздохнул, втянув носом соленый воздух. Солнце высоко зависло над тихой морской гладью, по которой, вспенивая воду веслами, плыли бессчётные торговые корабли, патрульные триремы и рыбацкие лодочки, казавшиеся отсюда черными точками.

Этот день выдался на удивлении жарким и безветренным, и рабам, которых многие владельцы торговых судов предпочитали вольным гребцам, должно быть приходилось совсем несладко. Первый старейшина неожиданно поймал себя на мысли, что в чём-то он даже завидует этим несчастным и проклятым невольникам, что, обливаясь потом и изжариваясь под палящим солнцем, вынуждены были днями напролет монотонно грести, моля всех подряд богов о попутном ветре.

Да, их жизнь была тяжелой, но хотя бы предопределенной заранее. Если нет ветра — ты гребешь до изнеможения, а потом гребешь ещё и ещё, пока надсмотрщик не скомандует отбой. Есть ветер — лежишь на лавке и болтаешь с такими же несчастными, пока паруса делают за вас всю работу. Конечно, такая жизнь была страшна и полна бесконечных мучений, но взамен, она была освобождена от ответственности за будущее. Раб не решал ничего. Он просто следовал пути, который определяли за него другие. И даже его собственная жизнь была ему неподвластной.

И в этом его жизнь приобретала изящную простоту и легкость, столь недоступные Первому старейшине. Каждое решение, каждое слово и каждый его поступок ежечасно выносили на суд богов, людей и самой истории. На его плечах расположился непомерный груз ответственности. За будущее семьи, своего имени, государства. И ноша эта была тяжела. Куда тяжелее, чем с утра и до вечера грести под щелчками кнута надсмотрщика.

Само его государство мало походило на единое царство времен правления Ардишей. Тайлар обладал частями, каждая из которых могла прийти в движение и погубить все плоды работы Шето, столкнув страну в объятия новой смуты. Синклит с его тремя сотнями семей, владения в Старом Тайларе, Малые царства, провинции, наместничества в колониях. А ещё сословия, культы, армия, свободные народы, рабы. Каждая из этих составных частей страны обладала своей волей и своими желаниями, которые плохо совмещались со всеми остальными.