Парень молча кивнул. Он прижался к жене, и они оба не отрываясь смотрели на ребенка.

— Мы разговариваем как можно с большим количеством людей, работавших с ним или регулярно с ним встречавшихся, — продолжал Дэлглиш. — Не сомневаюсь, вы понимаете почему. Первым делом мне придется спросить вас, где вы были и что делали в прошлую пятницу — скажем, между пятью и семью часами вечера.

Мишель подняла глаза:

— Ты был у врача, Дэйви. — Она повернулась к Дэлглишу: — Вечерний прием начинается в четверть шестого, а Дэйви было назначено на без пятнадцати шесть. Нет, его не приняли точно в это время, но ему обычно не приходится долго ждать. Так ведь, Дэйви?

— Во сколько вас приняли? — спросила Кейт.

— Где-то в двадцать минут седьмого, — ответил он. — Мне не пришлось долго ждать.

— Приемная далеко отсюда?

— На Сент-Чарльз-сквер. Не очень далеко.

— У тебя есть карточка, верно, Дэйви? — подбодрила его жена. — Покажи им карточку.

Дэвид полез в карман, извлек карточку и протянул ее Кейт. Она была мятая, с длинным списком визитов. Не было никаких сомнений, что в прошлую пятницу парень был у врача. Удостовериться можно за несколько минут. Кейт выписала сведения и отдала карточку обратно.

— У Дэйви тяжелая астма и не совсем здоровое сердце, — объяснила Мишель. — Поэтому он и не может работать постоянно. Иногда он на больничном, иногда — на пособии по безработице. В понедельник Дэйви пошел на новую работу. Правда, Дэйви? Так что теперь наши дела должны поправиться.

— Расскажите мне об этой картине, — попросил Дэлглиш. — Вы сказали, что она принадлежала вашему деду. Как она попала в музей Дюпейна?

Кейт не понимала, зачем Дэлглиш продолжает разговор. Они уже получили необходимое. Она не сомневалась, что Дэвид Уилкинс не годится в подозреваемые, не сомневался в этом и Дэлглиш. Так почему же им не уйти теперь же? Однако парня вопрос ни в коей мере не ожесточил. Он с готовностью начал рассказывать:

— Картина принадлежала моему деду. Он держал деревенский магазин в Чедингтоне — это в Суффолке, неподалеку от Хейлуорта. И все у него шло хорошо, пока не появились супермаркеты и его бизнес не захирел. Но еще раньше он купил этого Нэша. Была распродажа в доме неподалеку, и они с бабушкой зашли туда за парой обычных стульев. Дед включился в торги за эту картину и купил ее. Местные не особенно ею интересовались, считая очень уж мрачной, а других картин на распродаже не было, да и вряд ли люди понимали, что к чему. Только Макс Дюпейн понимал, да вот добрался он туда слишком поздно. Он попытался убедить деда продать картину, но дед не согласился. «Если когда-нибудь захотите ее продать, имейте меня в виду, только цена может оказаться другой. Ценности эта картина не представляет, зато она мне нравится». Правда, и деду она тоже нравилась. Видите ли, его отец — то бишь мой прадед — был убит в Первую мировую под Пашндейлом, и я думаю, он хотел хранить полотно как память о нем. Она висела у них в гостиной, пока магазин не разорился и они не переехали в Лоустофт. Дела шли плохо. Так или иначе, Дюпейн не мог упустить их из виду. Однажды он приехал узнать о картине и вновь сказал, что хочет купить ее. Дед к тому времени залез в долги, и ему пришлось согласиться.

— Вам известно, сколько он заплатил? — спросил Дэлглиш.

— Дюпейн сказал, что даст за нее столько же, сколько заплатил в свое время дед, а это чуть больше трехсот фунтов. Конечно, когда дед покупал картину, для него это были огромные деньги. Думаю, они с бабушкой тогда из-за этого поругались. А вот теперь ему пришлось ее отдать.

— Ему не приходило в голову выйти на кого-нибудь, имеющего отношение к аукционам, чтобы оценить картину? В Лондоне или на периферии? «Сотбис», «Кристи», что-нибудь в этом роде? — спросила Кейт.

— Нет, не думаю. Дед мало что в этом понимал. По его словам, мистер Дюпейн объяснил, что он никогда не получит столько же через аукцион, и что там берут большие комиссионные, и что им заинтересуется налоговая полиция. Какие-то там выплаты по налогу на прирост капитала.

— Ну, — сказала Кейт, — это вряд ли. Никакого прироста капитала не было, так ведь?

— Я понимаю, однако мистер Дюпейн, похоже, его запутал, и дед наконец продал картину. Папа рассказал мне об этом уже после его смерти. Когда я выяснил, где она, то пошел на нее посмотреть.

— Вы надеялись как-нибудь заполучить ее обратно? — спросил Дэлглиш.

Все молчали. Дэвид на несколько минут забыл, что говорит с офицером полиции. Теперь он взглянул на жену. Она пересадила ребенка на колени и сказала:

— Лучше расскажи им, Дэвид. Расскажи о человеке в маске. Ты не делал ничего плохого.

Дэлглиш ждал. Он всегда умел ждать, подумала Кейт. Через минуту парень заговорил:

— Ладно, я и в самом деле думал, что могу ее украсть. Я понимал: выкупить ее у меня не получится. Я читал о кражах из галерей, когда картину вырезают из рамы, сворачивают и делают ноги. Ничего такого не было, просто я любил об этом думать. Конечно, там должна быть какая-то сигнализация, но я думал, что смогу попасть туда, взломав окно, и успею схватить картину до прибытия кого бы то ни было. По моим расчетам, полиция не могла оказаться там раньше чем через десять минут, если бы им и в самом деле кто-нибудь позвонил. Да и не было поблизости никого, кто мог услышать сработавшую сигнализацию. Идиотизм, конечно, да только я лелеял эту мысль, обдумывал, как бы это провернуть.

— Но ты ведь не сделал этого, Дэйви. Лишь обдумывал. Сам же сказал, что ничего такого не было. Тебя не могут привлечь за намерение. Таков закон.

«Ну, не совсем так, — подумала Кейт. — Однако в отличие от тех преступников Уилкинс не готовил взрыв».

— И в конце концов вы отказались от попытки? — спросил Дэлглиш.

— Однажды ночью я отправился к музею, думая, что смогу. А туда кто-то приехал. Дело было четырнадцатого февраля. Велосипед я спрятал в кустах, у дороги. Я взял с собой полиэтиленовый пакет, большой такой, для мусора, чтобы завернуть в него картину. Не знаю, попытался бы я и в самом деле ограбить. Уже там до меня дошло, что мне нечем взломать окно на первом этаже и что это окно расположено гораздо выше, чем я ожидал. Я не продумал все как следует. А потом я услышал шум автомобиля. Спрятался в кустах и смотрел. Машина была мощной. Водитель заехал на парковку за лавровыми кустами. Я видел, как он вышел из машины, а потом я уполз. Мне было страшно. Велосипед я припрятал дальше по дороге и добрался до него через кусты. Уверен, он меня не видел.

— Зато вы его видели, — вставила Кейт.

— Не так, чтобы узнать при встрече. Я не видел его лица. Он был в маске.

— И что за маска? — спросил Дэлглиш.

— Не такая, как в криминальных сводках по телевизору. Не чулок, натянутый на голову. Эта закрывала только волосы и глаза. Вроде тех, что надевают на карнавалах.

— И вы поехали домой, выкинув из головы мысль о краже? — продолжал Дэлглиш.

— Не думаю, чтобы это было всерьез. Конечно, тогда я относился к этому серьезно, но большей частью все происходило в моем воображении. В жизни дело было бы сложнее.

— Предположим, вы смогли взять картину, — сказала Кейт, — но у вас не получилось бы ее продать. Когда ее покупал ваш дед, она, быть может, и не представляла ценности, а вот теперь все могло оказаться иначе.

— Я не хотел ее продавать. Я хотел ее повесить на стену, здесь, в комнате. Дед любил эту картину, и она напоминала ему о моем прадеде. И поэтому я хотел, чтобы она у меня была. И еще потому, что это прошлое.

Внезапно его лицо сморщилось, и Кейт заметила две скатившиеся по щеке слезы. Он стер их кулаком, как ребенок. В утешение жена протянула ему младенца. Он начал баюкать девочку, зарывшись губами в ее волосы.

— Вы не совершили ничего противоправного, и мы благодарны вам за помощь, — сказал Дэлглиш. — Не исключено, что мы с вами еще встретимся — когда вы придете посмотреть на картину. Она многим приносит радость. Мне уж точно. Если бы не ваш дед, она не оказалась бы в музее Дюпейна и, возможно, мы бы никогда ее не увидели.