— Вы читали раздел моей книги, где Макс Планк (Max Planck)говорит, что мы никогда не разгадаем эту тайну Вселенной, потому что мы сами — тайна? А как Вуди Аллен (Woody Allen)сказал, что если бы ему дали еще одну жизнь, то он предпочел бы прожить ее в гастрономической лавке?
Описывая свой подход к разуму, Эдельман вначале был так же решительно эмпиричен, как Крик. Разум, подчеркнул Эдельман, может быть понят только с биологической точки зрения, не через физику, информатику или другие подходы, которые игнорируют структуру мозга.
— У нас не будет глубокой положительной теории мозга, пока у нас нет глубокой положительной теории нервной анатомии, так? Это так просто.
Для уверенности «функционалисты», такие как светлая голова Марвин Минский (Marvin Minsky), знаток искусственного интеллекта, говорят, что они могут создать разумное существо, не обращая внимания на анатомию.
— Мой ответ на это — когда покажете, я скажу: отлично.
Но по мере того как Эдельман продолжал говорить, стало ясно, что в отличие от Крика он рассматривает мозг через призму своих идиосинкразических навязчивых идей и амбиций. Казалось, он думает, что его видение абсолютно оригинально: никто по-настоящему не видел мозг до того, как он обратил на него свое внимание. Он вспомнил, что, когда начал изучать мозг или, скорее, мозги, его сразу поразило их разнообразие.
— Мне показалось очень любопытным, что люди, работающие в неврологии, всегда говорят о мозгах, как будто они одинаковы, — сказал он. — Во всех известных работах мозг рассматривается как повторяющаяся машина. Но когда вы на самом деле заглядываете в глубину, то что потрясает на каждом уровне — а число уровней поразительно, — так это разнообразие.
Даже близнецы, отметил он, демонстрируют огромные различия в организации нейронов. Эти различия — совсем не незначительны, наоборот, они очень важны.
— Это пугает, — сказал Эдельман. — Это нечто, что нельзя отбросить.
Огромное разнообразие и сложность мозга могут быть связаны с проблемой, с которой боролись философы от Канта до Виттгенштейна (Wittgenstein):как мы классифицируем вещи? Виттгенштейн, рассуждал Эдельман, выделял проблемную природу категорий, указывая, что различные игры часто не имеют между собой ничего общего кроме того, что они — игры.
— Типично для Виттгенштейна, — задумчиво произнес Эдельман. — В его скромности есть некое хвастовство. Я не знаю, что это. Он провоцирует вас, и это мощно. Это двойственно иногда, и это не забавно. Это загадка, это позерство.
Маленькая девочка, играющая в «классики», шахматисты, моряки на учениях — все они играют в игры, продолжал Эдельман. Со стороны кажется, что во всем этом нет ничего общего, тем не менее эти люди — участники всевозможных игр.
— Это определяется как полиморфное множество — так оно известно в нашем деле. Это очень сложная вещь. Она означает множество, не определяемое ни необходимыми, ни достаточными условиями. Могу показать вам его изображение в «Нервном дарвинизме», — Эдельман схватил со стола книгу и нашел в ней иллюстрацию, на которой были изображены два набора геометрических форм, представляющих полиморфные множества. Он отбросил книгу и впился в меня взглядом. — Я поражен, что люди не могут соединить эти вещи, — сказал он.
Эдельман, конечно, соединил эти вещи: полиморфное разнообразие мозга позволяет мозгу реагировать на полиморфное разнообразие природы. Разнообразие мозга — это «сама основа, на которой делается отбор, когда встречается неизвестный набор физических соответствий в мире. Понятно? Это очень обещающе. Давайте сделаем еще один шаг вперед. Может ли единицей отбора быть нейрон?» Нет, потому что нейрон слишком бинарен, негибок; он или «включен», стреляет, или «выключен», спит. Но группысвязанных, взаимодействующих нейронов могут сделать эту работу. Эти группы соревнуются друг с другом в попытке создать эффективные сообщества, или картины бесконечного разнообразия побудительных причин. Группы, формирующие удачные карты, делаются еще сильнее, в то время как другие увядают.
Эдельман продолжал задавать вопросы и отвечать на них. Он говорил медленно, даже напыщенно, словно пытался физически запечатлеть слова в моем мозгу. Как эти группы связанных нейронов решают проблему полиморфных множеств, которая волновала Виттгенштейна? Через повторный вход. Что такое повторный вход?
— Повторный вход — это продолжающаяся рекурсивная подача сигналов между представленными на карте областями, — сказал Эдельман, — так что вы делаете отметки на картах путем массивно параллельных взаимных связей. Это необратная связь, как между двумя проводами, в которых у меня есть определенная функция, команда, — синусоидальное колебание вошло, усиленное синусоидальное колебание вышло.
Он был мрачен, почти зол, как будто вдруг увидел во мне всех своих ничтожных, завистливых критиков, утверждавших, что повторный вход — это обратная связь.
Он замолчал на мгновение, словно чтобы собраться, и начал снова, причем говорил громко, медленно, делая паузы между словами, подобно туристу, пытающемуся заставить бестолкового аборигена понять его. В противоположность тому, что говорили критики, его модель уникальна; в ней нет ничего общего с нервными сетями, сказал он, презрительно произнеся «нервные сети». Чтобы завоевать его доверие — и потому что это было правдой, — я признался, что всегда находил нервные сети трудными для понимания. (Нервные сети состоят из искусственных нейронов, или переключателей, соединенных связями различной силы.) Эдельман победоносно улыбнулся.
— Нервные сети включают растяжение метафоры, — сказал он. — Есть этот зияющий проем, и вы говорите: «Это я или я что-то пропустил?»
Егомодель, заверил он меня, не страдает от этой проблемы.
Я попытался задать другой вопрос о повторном входе, но Эдельман предупредительно поднял руку. Пришло время рассказать мне о его последнем создании, Дарвине-4. Лучшим способом оценить его теорию было бы понаблюдать за поведением нейронов в живом организме, что, конечно, невозможно. Единственное решение, сказал Эдельман, — это сконструировать автомат, воплощающий нервную систему на принципах дарвинизма. Эдельман и его соратники построили четыре робота, каждого из которых назвали Дарвином. Каждый следующий был более сложным, чем предыдущий. На самом деле Дарвин-4, заверил меня Эдельман, это совсем не робот, а «настоящее существо». Это «первое неживое существо, которое на самом деле учится».
Он снова сделал паузу. Эдельман, казалось, пытался накалить страсти, словно срывал одно за другим покрывала, за каждым из которых была более глубокая тайна.
— Давайте взглянем, — предложил он.
Мы вышли из кабинета и пошли по коридору. Эдельман открыл дверь в комнату, в которой стоял жужжащий компьютер обычных размеров. Это, заверил меня Эдельман, «мозг» Дарвина-4. Затем мы прошли в другую комнату, где нас ждало само существо. Гора техники на колесах стояла на фанерной сцене с множеством синих и красных блоков. Возможно, почувствовав мое разочарование — настоящие роботы всегда разочаровывают тех, кто смотрел «Звездные войны», — Эдельман повторил, что Дарвин-4 «смотрится как робот, но это не робот».
Эдельман указал на «хобот», брусок, на конце которого имелись светочувствительный датчик и магнитный захват. На мониторе, установленном на одной из стен, промелькнуло несколько картинок, представляющих, как проинформировал меня Эдельман, состояние мозга Дарвина.
— Когда он найдет предмет, он продвинется к нему, схватит его, а затем оценит положительно или отрицательно… Это изменит отношения диффузии и синаптологию этих вещей, являющихся картами мозга, — он указал на монитор, — которые ослабляют или усиливают синапсы и изменяют движение мышц.
Эдельман уставился на Дарвина-4, который упрямо оставался неподвижен.
— О, это занимает значительное время, — сказал он и добавил: — От количества произведенных расчетов просто волосы встают дыбом.
