Моя очередь, наконец, подошла, и я попала в руки широкоплечей, лет пятидесяти женщины, с густо накрашенным алым ртом. Глаза у нее были разноцветные, но голубые тени с блестками не давали рассмотреть точно. Длиннорукая, одетая в несвежий халат с желтоватыми разводами от неотстиранных красок для волос, она жестом фокусника подтолкнула меня к креслу и вокруг шеи моментально обвилось покрывало.

— Ноги! — суровый окрик уборщицы в темно-синем халате заставил меня буквально подскочить на вертлявом кресле. Недовольно стуча и шваркая шваброй, она кое-как вымела из-под кресла целую гриву спутанных волос предыдущей клиентки.

Сервис, однако.

— Что будем делать? — равнодушно задала вопрос парикмахерша, без спросу стянув с меня берет и ероша пальцами-сосисками пергидрольные лидочкины кудряшки. — Химия, покраска, понятно. Стричься как будем?

— Мне только стрижку, — заявила я.

— Так отросло же все, — удивилась тетка и достала расческу. — Тут надо однозначно красить. А то плохо смотрится.

— Не надо, — торопливо ответила я. — Подстригите меня, пожалуйста, на длину отросших волос.

— И что это за ерунда получится? — удивилась она. — Никогда так не стриглись.

— Будешь как тифозная, — густо хохотнула ее коллега от соседнего кресла, крашенная с "начесом" парикмахерша с одутловатым лицом, которая как раз намазывала шевелюру какой-то тощей девицы с выпирающими ключицами.

— Давай, я "легкую" химию сделаю? — великодушно предложила "моя" парикмахерша, запустив гребень в многострадальную лидочкину шевелюру. — Будет красивый объем. А подстричь каскад можно или даже гарсон. Хотя нет, гарсон на твою густоту не сядет.

— Не надо, — уперлась я, — состригите мне все, до отросших волос.

— Так ты же лысая будешь! — громко возмутилась тетка. — Где это такое видано! А потом люди начнут говорить, что Люба криворукая.

Народ, услышав шум, с любопытством подтянулся поближе к нам.

— Еще раз повторяю, — терпеливо пыталась объяснить я, — мне нужно…

— Да мало ли, что кому нужно! — рявкнула Люба. — Я тебе русским языком сказала — такое уродство стричь не буду! У нас, между прочим, репутация!

— Вы не имеете права, — окончательно потеряла терпение я. — Или стригите, как я хочу, или несите жалобную книгу!

— Ага! Разбежалась! — злобно ощерилась та и сдернула покрывало, — Иди, давай, отсюда, жалобщица, не задерживай очередь.

Я растерянно оглянулась, но на лицах женщин не нашла ни понимания, ни поддержки. Одни откровенно злорадствовали, другие возмущались, причем мной.

Поняв, что толку не будет, я встала с кресла и вышла в коридор, натянув берет обратно. Выйдя в вестибюль, который соединял правое (мужское) и левое (женское) крыло, я замешкалась, не зная, что делать дальше. Обычная короткая стрижка, которую носят многие женщины в мое время, здесь была воспринята как оскорбление великого искусства парикмахерства.

Дичь какая-то!

В общем, расстроилась я капитально. Придется теперь ждать, когда волосья отрастут на приемлемую длину, а до тех пор, видимо, буду париться в берете или носить косыночку, что ничем не лучше.

И чего эта грымза не захотела стричь — не пойму. Я вспомнила, как в фильме "Иван Васильевич меняет профессию", в самом конце, жена управдома стянула парик и у нее оказалась ультракороткая стрижка. Вот такую и мне сейчас и надо, раз волосы Лидочка так пережгла.

Вот ее же так постригли. А меня почему не хотят? Поудивлявшись таким зигзагам удачи, я решительно шагнула в мужское отделение.

Ну, а что, а вдруг не выгонят.

Не выгнали.

Не знаю, то ли моя мера неприятностей на сегодня закончилась, то ли звезды, наконец, сошлись куда надо, но в мужском зале был только ученик парикмахера, долговязый паренек в веснушках и с оттопыренными розовыми ушами.

— Привет, — улыбнулась я. — Слушай, там, в женском зале, большая очередь, а мне нужно постричься.

— Я женские стрижки не умею, — перепугался паренек и его кадык на длинной тонкой шее задергался.

— А мне нужно такую, почти, как у тебя, — успокоила его я, — такую ты же умеешь?

— Умею, — неуверенно выдавил юный парикмахер и мучительно покраснел.

— Ну вот и прекрасно, — успокаивающе улыбнулась я, уселась в кресло и стянула берет. — Состриги все волосы, оставь сантиметра три-четыре, до покрашенного. Хорошо?

— Хорошо, — растерянно пискнул паренек.

Он достал инструменты и, дергая за волосы и поминутно извиняясь, все-таки достриг меня, всего за каких-то полтора часа. Дважды он чуть не отрезал мне ухо, но приходилось терпеть.

Наконец, я глянула на результат в зеркало: на меня смотрела молодая женщина с коротким темно-русым ёжиком. Не красавица, но что-то эдакое уже есть, какая-то изюминка что ли появилась. В принципе сойдет, то есть лучше, чем было, но еще не так как хотелось бы.

— Одеколоном брызгать? — дрожащим голосом спросил парень.

— А какой одеколон? — не удержалась я.

— Есть "Шипр", "Тройной" и "Саша" — гордо ответил парикмахер.

— Пожалуй откажусь, — хихикнула я и, глядя, как он пошел красными пятнами, похвалила, — ты замечательно меня подстриг. Именно так, как я и хотела. Молодец.

Просияв, паренек взял с меня сорок пять копеек.

И вот я вся такая постриженная, обновленная, с выпиской из домовой книги, с довольным видом шагаю на работу по весеннему проспекту (берет я пока натянула обратно, чтобы не палиться перед начальством, что в рабочее время шляюсь по салонам красоты).

В конторе "Монорельса" крепко воняло паленой проводкой и гарью. Коридор был переполнен едким зловонным дымом и суетливо бегающими людьми. Пока прибывшая бригада спасала ситуацию, народ собрался во внутреннем дворике, оживленно обсуждая происшествие.

Так как я опоздала, то узнавала все из обрывков реплик и разговоров. Оказалось, где-то коротнула проводка и выгорел распределительный щит и несколько кабинетов. В том числе мой.

Народная масса волновалась, бурлила, обсуждая, что сгорела вся документация и вроде все личные дела. И что же теперь будет. Слышались причитания и ругань.

Ловя откровенно злорадные взгляды сгрудившейся поодаль подтанцовки Капитолины Сидоровны Щукиной, я судорожно соображала, что же сказать, когда меня спросят, куда это я в рабочее время ходила.

Ничего так и не придумав, я растерянно топталась рядом с остальными, когда вдруг внутри дворика появилась наша вахтерша тетя Нина в сопровождении милиционера с папкой.

Тетя Нина, подслеповато щурясь, окинула взглядом народ во дворе, а потом решительно указала на меня. Милиционер кивнул и пошел прямо ко мне.

Гомон во дворе моментально стих. Все глаза уставились на меня.

Милиционер подошел и козырнул:

— Лидия Степановна Горшкова?

Я машинально кивнула.

— Капитан Иванов. Гражданка Горшкова, вы знакомы с гражданкой Миркиной Риммой Марковной?

Я опять кивнула.

— Когда вы в последний раз видели гражданку Миркину? И что вы делали в ночь с шестого на седьмое апреля? И весь день седьмого апреля?

У меня нехорошо заныло сердце.

— Римму Марковну видела вечером шестого апреля. Она приходила ко мне в комнату, мы попили чай, затем она ушла. Больше я ее не видела. А что случилось?

— Предъявите, пожалуйста, паспорт, — не ответив, велел милиционер, старательно записывая в блокнот.

— А вот паспорт, к сожалению, предъявить не могу — сгорел вон при пожаре.

Для иллюстрации я указала на закопченный и разрисованный потеками сажи оконный зев моего кабинета. Сквозь хлопья еще не осевшей мутной пены на развороченной мокрой раме, тихо курился дымок…

— Гражданка Горшкова, я уполномочен пригласить вас в райотдел МВД для дачи показаний по делу о пропаже гражданки Миркиной, — мрачно сообщил капитан. — Через час жду вас в кабинете сто восемь.

— Товарищ Иванов, премного благодарна за приглашение, — не удержалась от осторожной шпильки я. — А можно к вам зайти до работы, или после работы? Видите ли, у нас был пожар, сгорели документы, сейчас предстоит много всего. Прошу войти в положение…