Подавленные, изнуренные борьбой со стихией, мы брели еще полдня, пока не достигли глубокой, хорошо защищенной бухты. Здесь мы встали лагерем, поджидая корабли.

Айвенэн снова металась вдоль воды, изнемогая от тревоги за мужа. Слов утешения она не хотела ни понимать, ни слышать. Пытаясь хоть как-то достучаться до нее, я открылась для осанвэ, позвала — но вместо ее ответа меня коснулся еле различимый нежный оклик.

Матушка! Она дотянулась до меня через разделившую нас даль!

Радость вспыхнула во мне — и сменилась тут же смятением и стыдом. Что я скажу ей?..

Я сосредоточилась изо всех сил, оставив на поверхности разума только счастье, что слышу ее, только мысль: «Мы с Тиндалом живы и целы. У нас все хорошо». Уловила ответную радость матушки, смешанную с тревогой и любопытством — и тут же закрылась. Я и лицо закрыла руками — до того мне стало муторно и тоскливо.

Осанвэ обнажает мысли и чувства и потому не лжет. Но как рассказать матушке о наших бедах? Об Альквалондэ и ране Тиндала? О недавней буре? О несогласии в народе и нашем трусливом молчании? Такая повесть не добавит родителям спокойствия. Уж лучше пусть они остаются в неведении!

Невозможность поговорить с матушкой по душам так опечалила меня, что я кинулась за утешением к брату. Но, когда я нашла его, он сидел, сжав руками голову, неподвижно уставившись перед собой. Я догадывалась, что с ним случилось, а он подтвердил мою догадку:

— Меня звал отец. И матушка. А я не ответил, не посмел. Что я им скажу?..

Растерянные, удрученные, мы смотрели друг на друга. Впервые мы не могли довериться родителям. Молчание разделило нас с ними вернее, чем долгий, далекий путь. Наступит ли время, когда мы встретимся и расскажем о себе все без утайки?

Но пока до этого было далеко — так же, как до цели похода. Мы с нетерпением ждали корабли — ведь мы не попадем на восточный берег моря, если разминемся с ними. Опасаясь, чтобы этого не случилось, мы разожгли на прибрежном утесе яркий огонь.

Вскоре в бухту вошло первое судно. Корабельщики от души благодарили нас за заботу — без маяка им трудно было бы найти вход в бухту. Следующим пришел корабль Ингора, и Айвенэн с облегчением разрыдалась у мужа на груди. После этой бури страх ее усилился; она умоляла Ингора бросить корабль, идти дальше вместе с нею и с детьми по берегу. А он убеждал жену довериться его умениям кормчего и несравненной прочности судна. Они спорили долго, но толком так ни до чего и не договорились.

Большая часть кораблей вернулась в течение этого звездного круга. Еще два круга мы поджидали отставших… но так и не дождались шести судов. Они стали новыми жертвами безжалостного моря.

Перед тем, как выступить в путь, мы опять молчанием почтили память мертвых. Волны бились о берег с печальным шумом, порывы ветра обдавали нас холодными горько-солеными брызгами, проникали под одежду, леденили тело. И душа моя будто озябла от холодной, горькой мысли: мы начинаем привыкать. Гибель товарищей не ужасает нас так, как раньше. Мы смирились с тем, что за нашу затею приходится платить жизнями… Хоть бы нынешняя расплата была последней!

Несмотря на все беды, мы упорно шли дальше, и все заметнее становились перемены в мире вокруг нас.

Похолодало. С севера то и дело налетал ветер, натягивал тучи, из которых сеялся ледяной дождь. Мы почти не снимали куртки и плащи, в которых прежде не было нужды. Продвижение наше замедлилось: пологие холмы сменились каменистыми, обрывистыми кручами, скользкими от дождей и частых туманов. Карабкаться по склонам было тем труднее, что в пасмурную погоду звездный свет едва пробивался сквозь тучи. Местами приходилось пробираться по густому лесу или продираться сквозь колючий хвойный стланник. Отлогие поляны попадались редко. Иногда поиски подходящего места для привала занимали не один час, и к концу перехода мы едва не падали от усталости.

Зато как хорошо было наконец сбросить с себя сумку, устроившись у жаркого огня, вытянуть гудящие ноги! По счастью, у нас не было недостатка ни в топливе, ни в пище — в лесах и на вересковых пустошах хватало пернатой дичи, опушки и поляны ковром устилали ягодники, а прибрежные воды изобиловали рыбой.

Тиндал пристрастился к рыбной ловле. Он сделал крючки из мелких сучков и птичьих косточек; выпросив у меня прядь волос, сплел леску, прицепил ее на длинный прут. Теперь на каждом привале он собирал у воды мелкую живность, а потом, устроившись на камнях, раз за разом закидывал свою удочку. Ловля шла по-разному: иногда он за вечер добывал только пару-тройку плоских пучеглазых страшилищ, иногда одну за другой таскал из воды крупных, с локоть, серебристых рыб в гладкой чешуе, а однажды после долгой борьбы вытащил длинное пятнистое чудовище, пасть которого была в несколько рядов усажена мелкими, острыми как иглы зубами. Мы отважились зажарить его на костре, и мясо у него оказалось белое и очень нежное.

Глядя на Тиндала, Алассарэ тоже наладил себе снасть. Вдвоем они предавались рыбалке с таким увлечением, что иногда с их улова кормился весь лагерь. Вот только заставить удачливых рыболовов чистить свою рыбу было не слишком-то легко!

Ниэллин не участвовал в развлечении приятелей: у лекарей опять прибавилось забот. Путь был труден и утомителен, не все оказались готовы к нему. Чуть не каждый день кто-нибудь сбивал ноги в кровь, или подворачивал лодыжку, или срывался со склона, обдираясь и ушибаясь о камни. Однажды мальчишка-подросток, желая показать свою ловкость, влез высоко на прибрежную скалу, но упал, сильно разбил голову и сломал руку. А как-то один из малышей на стоянке опрокинул на себя котелок с кипятком. Хорошо, что мать догадалась тут же облить его холодной водой! Ожоги его были не опасны, но мучительны. Снимая боль, Ниэллин просидел с ним ночь напролет.

Не знаю, за кого я боялась больше — за ребенка или за лекаря.

Однако Ниэллин уже умел защищаться от чужих страданий, целительство больше не приносило ему явного вреда. За время похода он выучился и лечить руками. Я узнала это, когда, счищая с рыбы жесткую чешую, по неловкости глубоко разрезала себе ладонь.

Он взял мою руку, кончиком пальца легонько провел вдоль пореза, сосредоточился… Боль исчезла тут же. Через несколько мгновений остановилась кровь, а потом ладонь у меня защекотало — ранка затягивалась на глазах! На лбу у Ниэллина выступил пот — как видно, такое лечение требовало от него изрядного напряжения.

Стоит ли этого пустяковая царапина?

Я попыталась убрать руку — он не отпустил. Напротив, сжал мою кисть чуть сильнее и вскинул взгляд.

Я замерла. Глаза у Ниэллина были обыкновенные — серые, как у меня, как у большинства из нашего народа. Но в тот миг они будто вобрали в себя звездный свет — такими они стали яркими и ясными. От его взгляда я согрелась изнутри. К щекам прилила кровь, сердце забилось сильно и часто… хотелось, чтобы он и дальше так смотрел на меня. Но вдруг меня охватило смущение. Осторожно высвободив руку, я пробормотала:

— Благодарю тебя, Ниэллин. Стало гораздо лучше, почти зажило.

— Конечно, Тинвэ. Пожалуйста, — опустив глаза, со вздохом ответил он.

В тот вечер странная неловкость облаком витала между нами. Мы занимались обычными хлопотами — варили похлебку, обустраивали место для ночлега, играли с Сулиэль и Соронвэ, которые прибежали показать нам новые поделки Элеммира. Но я заметила, что Ниэллин то и дело поглядывает на меня — когда думает, что я не вижу этого. Новое, незнакомое волнение поднималось во мне; его взгляды будоражили и смущали… и внезапно я ловила себя на том, что и сама украдкой подсматриваю за ним.

Чтобы скрыть свой непокой, я уселась у огня с шитьем. За долгий поход наша одежда поизносилась, и мне не раз уже приходилось подрубать истрепанный подол платья или заделывать прорехи в штанах и рубахах брата. Вот и сейчас я прилежно взялась за работу, стараясь не поднимать глаз от рукоделия.

Ниэллин устроился чуть поодаль, где свет костра едва достигал его. Впервые за долгое время он взял в руки лютню, тронул струны, запел… Я и забыла, как глубок и мягок его голос!