Спать было так тепло и уютно! Но кто-то настойчиво тряс меня, теребил, и кокон сна мало-помалу истончался. Я постаралась погрузиться в него поглубже… и тут лоб и щеки обжег ледяной холод!

Дернувшись, я открыла глаза.

— О Элберет!.. — выдохнул Ниэллин. Он склонился надо мной с комком снега наготове; в полутьме виднелся свод норы. — Тинвэ! Как ты меня напугала!

Он закашлялся. А я возмутилась: кто еще кого напугал!

Хотела подскочить, высказать возмущение — и не смогла: тело затекло так, что я едва могла пошевелиться, горло пересохло, язык не ворочался.

Я не тень, раз тело при мне! И Ниэллин, хоть изможден хуже мертвеца, явно не бесплотен. Да и тесная ледяная нора никак не Чертоги Мандоса!

— Как… ты себя… чувствуешь? — проскрипела я.

— Плохо, — признался он. — А как иначе? Полкруга тебя добудиться не могу! Лежишь — не шевелишься. Осанвэ не слышишь, словно… А, ладно!

Рукавом утерев лоб, он отбросил снежный комок, потом усадил меня и подал кружку с питьем. Это был все тот же ивовый отвар!

Горечь снадобья взбодрила, и дар речи вернулся ко мне:

— Ниэллин, разве сам не помнишь, как болел?

Он привлек меня к себе, обнял, поцеловал шершавыми губами:

— Что-то помню. Прости. Я дурак. Не злился бы попусту, так и не заболел бы. Когда почувствовал, я… сначала надеялся, что на ходу пройдет. Потом надеялся, что успеем с нашими встретиться, прежде чем… ну… Чтобы ты одна здесь не осталась. Как понял, что плохи дела, пробовал себя полечить. Еще хуже стало. А дальше… странное что-то… Ох, как же я рад, что ты очнулась!

Зачем он просит прощения? Он ведь не нарочно. И вообще в его болезни я виновата больше!

Я вцепилась в Ниэллина, и он крепко прижал меня к себе. Мы словно боялись, что, стоит хоть на мгновение разомкнуть объятия — и нас вновь затянет смертная ледяная тьма. Я ощущала жесткость его рук и тепло его тела, слышала ровное дыхание. Мы правда живы! Страшная хворь отступила!

Это настоящее чудо! Ведь мы вступили уже на путь мертвых — и вернулись с него. Или мое видение было лишь сном?

Я пересказала его Ниэллину.

Помолчав, он заговорил тихо:

— Мне мерещилось средоточие снежной бури. Ветер давил на грудь, сбивал с ног, тащил за собой. Снег душил и залеплял горло. Я пытался устоять, идти… хотя бы ползти… и не мог. Буря затмевала разум, исторгала душу, самую плоть обдирала с костей. Когда меня почти не осталось — явилась ты. Утишила ветер, отстранила снег. Взяла за руку и повела за собой. Нас осиял золотой свет, я смог вздохнуть… Это был не просто сон. Ты исцелила меня, Тинвэ. Не удивительно, что ты сама лишилась сил.

— Глупости, — возразила я неуверенно. — Ты же знаешь, у меня нет целительского дара.

— Не знаю. Знаю одно — без тебя я бы умер.

Может, он прав, и я в самом деле помогла ему одолеть хворь? Но сдается мне, в этом больше заслуга моего упрямства, чем дара к исцелению!

Долго ли блуждали наши души? Давно ли вернулся к жизни Ниэллин?

Уступая моим расспросам, он рассказал, что очнулся несколько часов назад в холоде и кромешной тьме, задыхаясь от чада лампы, уже погасшей. Я лежала рядом тихо и неподвижно, и Ниэллин испугался, не угорела ли я. Однако быстро убедился, что я просто сплю. Тогда он попытался открыть вход, чтобы впустить свежий воздух и хотя бы лучик света, но ему хватило сил лишь чуть-чуть подвинуть волокушу: ее доверху завалило снегом. Пробив маленькую отдушину, Ниэллин долго возился, пока наощупь разжег светильник, натопил воды, настрогал мяса. Потом принялся будить меня, чтобы накормить. Звал меня вслух и по осанвэ, расталкивал, тряс — без толку: я лежала словно мертвая.

— В жизни так не пугался, — голос Ниэллина дрогнул, и он еще теснее прижал меня к себе. — Не знал, что делать. Как тебя вернуть, если ты… не здесь? Хорошо, догадался снег тебе к лицу приложить. Помогло!

— Зря боялся, — пробурчала я. — Что мне станется? Если уж ты вернулся из…

— Тинвэ. Я люблю тебя. Прошу, будь моей женой.

Нашел чем перебить мое бормотание!

От неожиданности сердце зашлось, мысли смешались. Вскинув голову, я таращилась на Ниэллина, не в силах вымолвить ни слова. А он, видно, испугался, что я буду спорить, и торопливо продолжил:

— Знаю, здесь не место и не время, я должен был дождаться берега… Нет, не так! Я должен был сказать это много раньше! Ведь я давно люблю тебя, любил еще до похода, еще до проклятия! Но… казалось, у нас есть время… Прости, лишь там, за краем я понял, что времени нет. Кто знает, что будет с нами через неделю, через круг, через час? Вдруг я опять не успею? Сам Мандос не простит мне такой глупости! Тинвэ, любимая, дай ответ!

Он набрал в грудь воздуха, чтобы уговаривать дальше, но я наконец совладала с голосом:

— Да.

— Да? Ты… Ты согласна?!

Я кивнула.

К чему лукавить? Я тоже хочу, чтобы Ниэллин стал моим мужем, сколько бы ни продлилось наше супружество. И ведь уже давно — в день смерти Лальмиона! — мы обещали друг другу всегда быть вместе. Обет утвердит это обещание, свяжет нас неразрывно!

Вот только…

— Ниэллин… Раньше, дома, просили благословения Владык… Но теперь они не услышат нас, не будут нам свидетелями! А без них обретет ли силу наш обет?

— Конечно! — горячо ответил Ниэллин и продолжал уверенно, как о чем-то давно решенном: — Мы принесем обет перед Единым. Он не отрекался от нас. Он услышит. А Владыки… Мы живы, и мы вместе. Думаешь, в этом нет их благословения?

А ведь правда! Чудо нашего возвращения к жизни не могло случиться против воли Владык! Выходит, на деле они не так строги к нам, как обещали на словах?

И… Если Феанаро посмел перед Единым принести страшную клятву ненависти — неужели мы с Ниэллином не решимся дать обет любви?

Мы решились.

Вслух призвав Эру Вседержителя быть нам Свидетелем, мы обещали любить и беречь друг друга в час беды и в дни благополучия, обещали сорадоваться в счастье, быть опорой в скорби, хранить память при расставании. По давнему обычаю мы обратились к Элберет с молитвой о путеводной звезде, к Манвэ — с просьбой о попутном ветре. Вне обычая просили Намо Мандоса не разлучать нас, если мы придем в его Чертоги. Мы не ждали от Владык прямого ответа. Но в сердцах наших жили надежда и доверие.

Кружка с горьким отваром стала нам венчальной чашей. Волокнистая строганина — свадебным хлебом. Поцелуй, скрепивший обет, не мог бы быть горячее и слаще даже на самом изобильном пиру!

Душа моя звенела струной, пела в лад с душой Ниэллина и, окрыленная, возносилась над миром. Не стало занесенной снегами хижины, льдов, тусклого огонька лампы… Мы взлетали выше и выше в небеса, в средоточие сияния, парили в нем, сами стали переливчатыми сполохами…

«Тинвэ!!!»

Мысленный зов — нет! — отчаянный вопль ворвался в песню!

Тиндал!

Объятая страхом, я рухнула с небес на землю:

«Что с тобой?!»

В брате ключом вскипела дикая смесь: радость, гнев, изумление, облегчение… Бурлящая волна накрыла меня, затопила, и я едва разбирала сквозь нее возмущенную речь:

«Нет, что с тобой! С вами! Где вы?! Дозваться не могу! Круг напролет вас ищем, едва метель улеглась! Все разводье облазили, каждый сугроб разрыли. Арквенэн рыдает без остановки… А вы… молчите!»

Я схватилась за голову. Конечно, друзья не нашли нас, ведь следы замело, нору тоже, и ее не отличишь от тысяч других сугробов. И конечно, очнувшись, нам нужно было первым делом послать им весть. Но, занятые собой, мы и думать об этом забыли!

«Тиндал, прости! Ниэллин болел… а потом я спала. Мы только недавно…»

«Засоня! — перебил Тиндал и тут же осекся: — Как болел?! Почему не сказала?»

«Не до того было… Сейчас все хорошо!»

Ниэллин смотрел на меня вопросительно и тревожно: он мог только гадать о разговоре, ведь наша с ним связь распалась, едва в осанвэ ворвался Тиндал. Я помотала головой — мол, потом, — ожидая от брата новых вопросов.