С ожившим, с ним стало едва ли не больше хлопот, чем с умирающим. Лальмион первым делом хотел осмотреть его. Но Алассарэ, скривившись от усилия, вцепился в свои одеяла:

— Не хочу при них… Пусть уйдут.

— Кто?!

— Арквенэн… и Тинвэ. Не могу такой… голый… ободранный...

— Что за ерунда! Да мы… — начала было Арквенэн, но я схватила ее за руку и выволокла из шатра.

Щеки у меня горели. Вот о чем мы вовсе не подумали, когда напрашивались в компанию к мужчинам! Мало того, что Алассарэ неприятно показаться нам, он ведь не может встать даже ради естественной надобности. Каково ему, бедному, не иметь возможности уединиться?

— Нашел чего стыдиться, — ворчала между тем Арквенэн. — Волей-неволей мы на него насмотрелись, пока Лальмиону помогали. Хорошо, что тогда мы не знали о его великой скромности!

— Представь себя на его месте, — сказала я.

— Вот уж не хочется! — живо воскликнула она. Но спорить перестала.

Без дела топтаться на пронзительном ветру было скучно и очень холодно. Мы взялись за медвежью шкуру. В плотном, густом меху утопали руки. Вот бы укрыться ею! Но шкура уже подмерзла и одеревенела; мы с трудом стащили ее с волокуши, расправили на снегу и принялись соскребать с изнанки остатки сала и жил.

Работа кое-как согрела нас. А вскоре к нам присоединились Тиндал и Айканаро.

— Сил нет на Алассарэ смотреть, — пожаловался Тиндал. — Конечно, вы живот ему собрали, а все равно… — его передернуло. — Не очень-то зажило пока. И лекари наши переругались. Ниэллин уперся, Лальмина врачевать не пускает, даром, что тот избурчался весь.

В самом деле, из шатра сквозь свист ветра доносился раздраженный полушепот спорщиков.

— Правильно не пускает, — отрезал Айканаро. — Иначе у нас вместо одного двое калек будет. А двоих нам не утащить.

Мы дали лекарям на препирательства столько времени, сколько смогли: скребли и разминали шкуру, пока она не стала совсем чистой и мягкой, а мы не окоченели на ветру. Лишь тогда мы вернулись в шатер, в придачу к шкуре прихватив кусок медвежатины.

К тому времени целители кое-как примирились друг с другом. Ниэллин отстоял свое право на врачевание и теперь сидел с Алассарэ, снова закутанным в одеяла по подбородок Лальмион кипятил в котелке темный отвар с горьким и терпким запахом — ту самую ивовую кору. Судя по мрачному, изможденному виду лекаря, ему самому не повредило бы целебное снадобье. Но его было немного, и все до капли предназначалось Алассарэ. Надо было видеть, как он кривился, глотая отвар, который Арквенэн с нежной заботливостью выпаивала ему с ложки!

Вскоре он уснул настоящим спокойным сном. Целители тоже наконец расслабились и перестали следить за каждым его движением и вздохом. С лица Лальмиона исчезла угрюмая озабоченность; Ниэллин с живым интересом стал расспрашивать Тиндала и Айканаро о медвежьей охоте.

Сразу воодушевившись, Тиндал пустился в подробный рассказ.

С его слов получалось, что они с Айканаро чуть ли не нос к носу столкнулись с медведем среди ледовых гряд. Им хватило ума отступить, спрятаться за большим бугром и скорее наладить луки. Ну а дальше выручила ловкость и меткость: они выскочили из-за бугра и выстрелили одновременно, шагов с тридцати. Бедолага медведь рявкнуть не успел, как упал мертвым! Айканаро попал ему в глаз, а стрела Тиндала пронзила горло. Недаром дома они не жалели времени, упражняясь в стрельбе!

Давно мой брат не болтал так много и так беззаботно! Я больше не могла сердиться на него, и остальные слушали с удовольствием. Даже Лальмион улыбнулся его похвальбе!

Потом мы отужинали похлебкой из медвежатины — она и правда была вкуснее мяса морского зверя. Ветер все не унимался: завывал снаружи, выдувал тепло и гарь лампы, сквозь мельчайшие прорехи заталкивал колючую снежную пыль. Ночевка обещала быть холодной. Мы разобрали свои одеяла, а Алассарэ укрыли медвежьей шкурой. Теперь мороз никак не сумеет повредить ему!

Круг звезд подходил к концу. Полный тревог, он завершался далеко не так печально, как обещал поутру. Алассарэ жив и будет жить! Это радовало, как ничто иное, согревало вернее медвежьей шубы. Умом я понимала, что он все еще очень слаб и болен, что мы чем дальше, тем вернее оторваны от народа, что нас ожидает тяжелый путь и исход его по-прежнему неизвестен. Но в сердце моем набирала силу упрямая надежда.

Нам удалось невозможное — вырвать добычу из когтей смерти. И нет ничего невозможного в том, чтобы дальше идти по льдам, даже если нас всего семеро. Исцеление Алассарэ и наше воссоединение с сородичами — всего лишь вопрос времени… если только удача не отвернется от нас.

Пусть только удача от нас не отвернется!

Ветер не унимался всю ночь и совсем выстудил шатер. Под своими одеялами мы продрогли до костей. Алассарэ под толстой медвежьей шкурой тоже пробирал озноб. Но виной тому был не холод и не сквозняки: лоб его оказался горячим, словно жаровня, окруженные тенями глаза блестели слишком ярким, сухим блеском.

— Чему удивляться, — со вздохом сказал Лальмион. — Такие раны без лихорадки не обходятся. Ничего, через круг-другой уляжется помаленьку.

Он устало потер лицо, и я с новым огорчением заметила, что целитель выглядит немногим лучше своего подопечного.

— Не страшно, — прошелестел Алассарэ. — Можно снег на мне… топить…

Как всегда, он бодрился. Но по крепко сжатым, бескровным губам и напряженным крыльям носа, по затрудненному, сдержанному дыханию понятно было, что он снова мучается от боли.

По-хорошему, нам следовало и этот круг оставаться на месте, чтобы дать раненому отлежаться, а целителям — без помех и переутомления врачевать его. Но Тиндал заявил решительно:

— Надо уходить.

В тот день он встал раньше всех, вылез наружу и, несмотря на свирепый ветер, долго бродил вокруг шатра. Вернулся он замерзший и мрачный. Я думала, его, как и остальных, тревожит состояние Алассарэ. Но Тиндала беспокоило другое:

— Чувствуете, как дует? И все с севера. Лед зашевелился, скоро поползет.

— С чего вдруг? — удивилась Арквенэн. — Тут льдины в сажень толщиной!

— Но это не твердь. И лед здесь не так-то прочен, даром, что толст. Ты же видишь, его уже корежило, и не раз.

Да. Бугры и гряды, среди которых мы стояли, ясно свидетельствовали о прошлом буйстве льда. Но так не хотелось верить, что оно повторится! Ведь тогда нам придется выступать в путь прямо сейчас, тащить по буеракам едва ожившего Алассарэ. Выдержит ли он?

С другой стороны… Чутье почти никогда не подводило Тиндала. Если мы останемся на месте — не придется ли срываться в бестолковой спешке, спасаясь от надвигающейся гибели?

— Если лед взломается, мы потеряем тропу, — подал голос Ниэллин. — Тогда догнать наших станет еще труднее.

— Тиндал, когда? — спросил Айканаро.

Брат пожал плечами:

— Часа через два-три… Может, через четверть круга. Не позже.

— Понятно. Тогда… Почтенный Лальмион, вам с Ниэллином — час на то, чтобы подлечить Алассарэ. Потом едим, собираемся и идем. Остановимся, как только достигнем надежного места.

— Достигнем ли? — проворчала Арквенэн.

— Должны, — ответил Айканаро непререкаемым тоном.

Как ни хотелось Арквенэн упрямиться, распоряжения Айканаро пришлось признать разумными. Вместе с Тиндалом он вылез наружу снаряжать волокуши. Целители склонились над раненым. А мы с Арквенэн занялись стряпней, повернувшись к ним спиной.

Сегодня Алассарэ не пытался прогнать нас. Подавая лекарям воду, я украдкой взглянула на него. Он отощал еще сильнее — ребра так и выпирали под исполосованной синяками и царапинами кожей, живот будто прилип к спинному хребту. Края швов кое-где покраснели и припухли, Ниэллин осторожно промокал тряпицей проступавшую там мутноватую сукровицу. Ох, до исцеления еще очень и очень далеко…

Кормить беднягу Лальмион запретил, и пришлось тому снова довольствоваться горьким ивовым отваром. Мы же плотно наелись медвежьей похлебки, чтобы набраться сил для тяжелого перехода. Потом как всегда собрали вещи, увязали сумки и тюки. Алассарэ тоже превратили в подобие тюка: прикрыв раны обрывками рубахи, запеленали в плащ и одеяло, а поверху обернули толстой медвежьей шкурой. Он и тут пробовал шутить — мол, всю жизнь мечтал вернуться в младенчество, чтобы его кормили с ложечки, носили на руках и позволяли бездельничать, пока другие работают. Однако каждое слово давалось ему с трудом, и Лальмион посоветовал бездельничать молча — чтобы ненароком не прибавить работы другим.