— Кто умер? Я живой… Что с вами такое? Где остальные-то?

Я открыла лицо. Алассарэ, приподнявшись на локте, с недоумением смотрел на нас.

Арквенэн было просияла, но тут же уголки губ у нее скорбно опустились:

— Лальмион пропал. Тинвэ говорит, он ноги обморозил. Ерунда какая-то! Как он мог уйти?.. Ложись, ложись обратно, тебе же тяжело еще!

— Обморозился и ушел?!

Алассарэ попытался сесть, но тут же, задохнувшись, упал на шкуры. Лицо его свело судорогой, на глазах выступили слезы.

— Тебе плохо? Где болит?! — переполошилась Арквенэн.

Он помотал головой, потом пробормотал:

— Замучил я его. Лучше бы меня медведь сожрал.

— Вот еще! — Арквенэн всплеснула руками. — Кому от этого стало бы лучше?

— Всем.

— Ерунда какая! — она потрогала лоб Алассарэ. — Вроде и жара нет, а будто не в себе…

Алассарэ не ответил. Выглядел он подавленным и мрачным, даром, что ему явно полегчало.

Он корит себя в несчастье Лальмиона, а виновата-то я! Надо было не слушать целителя, а без жалости будить Ниэллина. Он помог бы отцу, удержал бы от отчаянного шага!

Однако… что тогда сталось бы с ним самим?

А что будет с ним — и с Тиндалом, и с Айканаро — теперь? Сколько они будут бродить среди вьюги в поисках пропавшего — пока сами не замерзнут?

Нет, этого не случится! Это будет слишком ужасно! А может, я и Лальмиона похоронила слишком рано? Вдруг он каким-то чудом жив? Вдруг его удастся найти?!

Эта надежда заставила нас с Арквенэн шевелиться: если Лальмиона найдут, мы должны быть готовы отогревать его. Мы сняли с огня готовую похлебку и поставили ее так, чтобы не пролить. Вскипятили в другом котелке воды, подсушили над лампой отсыревшие одеяла и подсунули их Алассарэ под спину — так и ему удобнее, и одеяла не остынут. Хлопоты успокаивали, создавали видимость благополучия — мы все делаем правильно, значит, все будет хорошо...

Боясь разрушить эту видимость, я не смела послать мысленный зов ни Тиндалу, ни Ниэллину. Ответят ли они? И каков будет их ответ?

Прошло немало времени, но метель завывала пуще прежнего, а наши мужчины не возвращались. Уж не заплутали ли они? Надо подать им знак огнем!

Вдвоем с Арквенэн мы с трудом натянули лук Тиндала, нашли сигнальную стрелу с наконечником, обмотанным просаленной тряпицей. Но, только я собралась вылезти наружу и поджечь стрелу, как Тиндал, Ниэллин и Айканаро явились.

Втроем.

У меня опустились руки. Значит, надежды на спасение Лальмиона больше нет.

Они долго топтались у входа, отряхиваясь от снега. Потом в шатер ввалился Ниэллин и, слепо оглянувшись, ничком рухнул на свое место.

Следом влезли Айканаро и Тиндал. Они сразу уселись возле лампы, протянув руки к самому огоньку.

Все было ясно без слов. Но Арквенэн спросила:

— Не нашли?

Тиндал помотал головой.

— Мы сами-то еле нашлись, — угрюмо сказал Айканаро. — Хорошо, Тиндал во льдах как рыба в воде. Дорогу пятками чует. А так… Следов нет, даже наши мигом замело. Ветер так завывает, что не перекричишь. Осанвэ... Только друг друга и слышали. Не дозовешься того, кто уже в Чертогах.

Он немного посидел, молча хмурясь, затем потянулся к котелку с похлебкой, подвесил его над лампой подогреть. Немного погодя Тиндал достал миски, махнул нам, приглашая к трапезе. Окликнул Ниэллина — тот лишь дернул плечом: «Отстаньте!»

Покачав головой, Тиндал разлил похлебку. Арквенэн с миской в руках подсела к Алассарэ, чтобы предложить поесть и ему.

А я не решилась даже заговорить с Ниэллином или мысленно позвать его. Чувство вины сжимало сердце, комом стояло в горле, сковывало и язык, и осанвэ. Почему, ну почему ночью я послушалась Лальмиона? Если бы я сразу сказала Ниэллину, все могло бы сложиться по-другому!

Ели молча. Мне кусок не лез в перехваченное горло, и я вскоре отодвинула плошку. Когда похлебка в ней покрылась пленкой жира, Тиндал забрал ее. А Айканаро, внимательно взглянув мне в лицо, спросил, что же все-таки случилось ночью.

Стараясь не расплакаться и не сбиться, я рассказала, как нечаянно увидела обмороженные ноги Лальмиона, как пыталась помочь, как он дважды запретил будить Ниэллина и обещал поутру признаться сам… Обещал, что все будет хорошо! Я умолчала лишь о том, как он говорил со мной о родных лесах — боялась, что не выдержу и разрыдаюсь. Хватит и того, что у Арквенэн слезы текут ручьем…

Ниэллин не шевельнулся, но по его враз окаменевшей спине я чувствовала, какой болью отзывается в нем каждое слово. И к скорби моей вдруг примешалась горькая обида: за что Лальмион так обошелся с сыном? Отказал ему в праве помочь отцу, в последнем напутствии и прощании!

Рассказ мой был краток. Когда я закончила, в шатре вновь повисла тишина. Айканаро задумчиво смотрел на чадящий огонек лампы. Потом, поправив фитиль, глубоко вздохнул и начал твердо:

— Лальмион совершил подвиг. Он никогда не жалел себя ради других. Не жалел умений и сил, не пожалел и жизни. То, что он сделал, сделано ради нас. И ради тебя, Ниэллин, — чуть громче добавил он.

— Я его об этом не просил, — не оборачиваясь, пробормотал Ниэллин сдавленным, глухим голосом.

— Никто не просил. Он решил сам. Решил остаться здесь, чтобы мы дошли. Мы теперь не имеем права погибнуть. Хоть ползком, а обязаны до берега добраться.

— Скажи это льдам.

— Скажу. А сейчас говорю — плохая благодарность будет от нас Лальмиону, если мы позволим горю лишить нас надежды. Если отдадимся скорби на растерзание!

Ниэллин судорожно вздохнул. Потом, после долгой паузы, произнес ровно:

— Не бойся. Мой долг мне известен. Горе не помешает исполнить его.

— Да я же не о том!..

— Айканаро, погоди, — вмешался вдруг Алассарэ. — Оставь его. Ты все правильно сказал. Просто… надо привыкнуть.

Ниэллин натянул на голову одеяло.

Мы молчали. Наше горе сторонилось слов. Всем нам, покинувшим своих родителей, Лальмион был как отец. Не только Ниэллин — все мы осиротели. И теперь в молчании пытались свыкнуться с тянущей пустотой в сердце. Никакие слова не могли ни выразить, ни заполнить ее.

Сильнее собственной тоски меня мучила безмолвная, безвыходная скорбь Ниэллина. Мучила тем больше, что я не смела приблизиться к нему. Мне казалось, любое мое слово не смягчит, а лишь растравит его горе. Простит ли он когда-нибудь мою невольную вину?

Вьюга не унималась. Выл ветер, по шатру сухо шуршал снег. Время тянулось медленно и уныло. Мы сидели неподвижно, словно нас, как Лальмиона, навеки сковал мороз. Не хотелось ни есть, ни спать, ни занять руки — таким бессмысленным казалось любое дело.

Арквенэн первая переборола оцепенение — достала куртку, которую мы шили для Алассарэ, протянула часть шитья мне. Я с трудом разогнула пальцы, чтобы взять иглу, и поначалу ковыряла ею вяло и неохотно. Однако кропотливая, сосредоточенная работа постепенно увлекла меня и вклинилась между мною и черным горем, не заглушив, но отодвинув его.

Алассарэ, который время от времени вздыхал и ворочался под своей шкурой, вдруг со стоном свернулся в клубок. Тогда Ниэллин сел, подвинулся ближе к раненому, откинул шкуру… Алассарэ попытался отстраниться — Ниэллин сказал тем же безжизненным, ровным голосом:

— Не дури. Лучше бы сразу позвал, как плохо стало.

— Отстань… — прокряхтел Алассарэ. — Само пройдет…

Ниэллин молча повернул его на спину и привычным движением положил руки ему на живот, на едва поджившие багровые рубцы.

Торопливо собрав грязную посуду, я вылезла наружу. Алассарэ нужно побыть без лишних глаз. И невыносимо видеть, как Ниэллин замыкается в своем горе, отгораживается им, будто стеной!

Как разбить эту стену, не причиняя ему новой боли?

Я не знала.

Едва я начала тереть котелок снегом, сухим и сыпучим, как песок, из шатра выбралась Арквенэн, тоже с котелком в руках. Она принялась старательно набивать в него снег, но то и дело поглядывала на меня и вскоре заявила:

— Тинвэ! Прекрати угрызаться. Ни в чем ты не виновата.