Меня оттащили в сторону, хнычущего. Я забился в угол, глядя оттуда на лицо Трех Гвоздей. Как так? Как это могло случиться?

«Смерть всегда неожиданна»

Я сидел в углу очень долго, не реагируя ни на что. Меня трясли, спрашивали о чем-то. Прибегал Фарри. Я смотрел на него, не видя, и думал о Тройке. Лицо ан Лавани кривилось, губы шевелились.

«Это ты виноват. Орешь на весь мир о том, что ты эмпат. Как тебе решение покричать про других, что они дознаватели? Доволен» — прочитал я в них свои мысли и опять заплакал.

А потом вдруг все ушло. Резко накатила пустота. Сладкая и отупляющая. Слезы высохли. Боль ушла, хотя я и потянулся за ней следом, не желая терять.

Тела Тройки и Зайна давно утащили. Перед входом в чулан стояла фигура в сером, и когда я поднял на нее взгляд — человек отступил в коридор и закрыл дверь.

А я уснул. Прямо там, в углу, рядом с шайбами дознавателя.

Его похоронили в общей могиле. Огромной ледовой яме, которую пилили почти два часа. Капитан развернул «ИзоЛьду» так, чтобы прикрыть нас от взора вездесущего Жнеца бронированным корпусом. Закоченевшие тела выложили в один ряд. Что-то долго говорил Тас Бур. Что-то говорил и сам Монокль. А я смотрел вниз и не верил, что вот эти промерзшие тела когда-то были людьми.

Три Гвоздя отправился в последний путь рядом с Фольгеном, его последним подозреваемым.

Труп Зайна выбросили на лед с борта корабля почти сразу, как разобрались, что произошло. Никто не возражал. Нехорошо, когда убийца лежит в той же могиле, что и его жертва.

Как же сложно мне было принять такой поступок Зайна. Такую ненависть. За что бывший вор зарезал шерифа и бывшего дознавателя? За то, что законники когда-то мешали таким как он?

Вор, способный отобрать последнее у незнакомца, и тем разрушить его жизнь. За что он ненавидит человека, готового ему помешать? Неужели он в глубине души искренне считает, что поступает правильно? Что он — хороший, а вот Тройка достоин смерти?!

Пока мы стояли на краю ямы, Сабля вдруг сказал:

— Знаете, почему его называли Три Гвоздя?

Лучший друг дознавателя — пират, бандит — стоял с низко опущенной головой. Прятал ото всех лицо с ледяными дорожками на щеках.

— Почему? — спросил Фарри. Шмыгнул носом. Ох, как он себя винил в смерти Тройки!

— Был у нас там хмырь один. Его потом грохнули. Вот че-то задирался, Тройка че-то ляпнул про то, кем раньше был. Ну и вот. Короче… Сошлись они как-то на камбузе. Это, мол, нюхачи-говночи, все такое. Каждого резать надо. А Тройка взял и гвоздь ему в руку вогнал. Молча. Стоит такой, улыбается. Ну, как он умеет. Как умел… Улыбается такой, и говорит — у меня есть еще три гвоздя, и все их я те в бошку загоню, если еще че вякнешь. Ну не так. Он как-то иначе сказал. Красиво, как умел. Но вот. Да. С тех пор так и звали. Я и не помню, как его иначе зовут-то. Не помню.

Я не плакал. Пусто смотрел на яму, в которой остался мой друг. Да, наверное, друг? Сраженный не в бою, не ради великой цели. Без героизма.

— Мне очень жаль, Тройка, — тихонько сказал Фарри. Опять шмыгнул носом. — Очень-очень жаль.

Торос тяжело вздохнул. Буран молчал. Когда вниз полилась вода, я отошел от могилы. Уставился в искореженную ледовыми зубьями Пустыню. Вновь обернулся на людей, стоящих у ямы. Наемники Ока в серых одеждах держались вместе. Кто-то из них был тогда в коридоре. Кто-то из них успокоил меня. Эмпат.

Я отвернулся еще раз. Что за поганые мысли. Водой заливают тело моего друга, а я… Ищу эмпатов…

«Чего еще ты от себя ожидал?»

***

Бесконечный ледовый кряж тянулся вспученным шрамом многие дни пути. Корабль шел вдоль него осторожно, так как в хорошую погоду было видно, как много среди зубьев ледника суетится волокунов. Колонии серых подледных обитателей тянулись вдоль гряды, и только Светлый Бог знал, как далеко от синих, припорошенных снегом льдин простирались их владения-ловушки.

В нависающей над носом фрета прозрачной будке непрестанно находился штурман «ИзоЛьды», а на ночь наш корабль останавливался от рисков подальше. Однажды мне довелось потерпеть крушение из-за волокунов. Тяжелый шапп попал гусеницей в сокрытую подо льдом колонию и завалился набок. Мертвый корабль среди мертвых ледовых созданий.

Мне удалось выбраться, но не всем так везло. Я слышал истории, в которых завалившиеся корабли исчезали во льдах навсегда, оставив после себя только дыру в теле Пустыни, изъеденной многоуровневыми лабиринтами.

Дыру, которую нежно заметут заботливые метели.

Ближе к Ластен-Онгу в леднике стали попадаться рукотворные пещеры с ныряющими в них дорожками для лайаров. Над холодными норами висели потускневшие от времени гербы Содружества.

Мы наблюдали за этим из пристроек верхней палубы, прячась от Жнеца за могучими стеклами. Крошечный кораблик Цитадели не отставал от нас и совсем перестал прятаться. Перед каждым закатом он исчезал где-то среди бесконечных шрамов Пустыни, но наутро непременно объявлялся.

Под защитой брони он казался совсем неопасным.

— Так прекрасно, да-да, так прекрасно, — прошептал Энекен ан Дуан и тихонько похлопал в ладоши. Он прижался носом к стеклу, вглядываясь в ярко-белую гряду, сверкающую на фоне синего-синего неба. Безветрие, безмолвие. — Мамонька моя...

Рядом с ним я чувствовал себя сильным. Несмотря на то, что Энекен на днях один вытащил сани с нарезанным льдом. Капитан, успокоенный прошлой остановкой, вновь развернул корабль, назначил дозорных, слепнущих от белизны, и отправил добровольцев на заготовку.

Энекен вызвался идти с ними. Он, казалось, готов работать только для того, чтобы двигаться. Могучие, широкие ладони, иссеченные сотнями маленьких шрамов, одинаково ловко держали как пилу, так и лом. А уж силы в нем было как в маленьком лайаре.

И он улыбался. Немного застенчиво, недоверчиво хлопая длинными ресницами, когда кто-то обращался к нему с сложными вопросами. Огромный добрый ребенок. Рядом с ним всегда держался молчаливый моряк лет пятидесяти. Он носил на левом плече легкий красный плащ, пола которого едва-едва доставала до середины бедра. Звали его Лав ан Шмерц, вернее, так звал себя только он сам.

Вся команда между собой иначе как «Красный плащ» его не именовала. Некоторые странную парочку и вовсе звали — «Дурноплащики». Лав опекал Энекена. Первым отсекал глупые шутки в адрес подопечного, успокаивал того, когда лед особо сильно трещал за бортом или что-то лязгало с нижней палубы. Следил, чтобы никто не обижал толстяка.

А желающих безнаказанно уколоть гиганта, способного голыми руками разорвать обидчика на две части, хватало (на удивление). Возможно, оттого, что Энекен не понимал, когда над ним издеваются. И всегда был светел. Всегда рад.

Я тянулся к нему как листья черноуса к солнцу. Раскалывал личную броню отупения, опустошения и рос над собой.

Питался его энергией. Она помогала мне не думать о смерти Тройки. Не думать о смерти вообще.

— Снежок. Белый-белый. — со светлой, мечтательной улыбкой говорилЭнекен. — Люблю белый.

Лав что-то промычал. Он стоял по правую руку толстяка и из-под выгоревших на солнце пышных бровей смотрел на кряж как на личного врага.

— Так хочется на лед, — вздохнул Энекен. — Он так хрустит. Хрум-хрум. Хрум-хрум.

Лав тяжело вздохнул.

Мне тоже хотелось на лед.

— Чем меньше мы будем выходить на лед, тем быстрее увидим край мира, — сказал я.