Был приготовлен безупречны план: я точно не мог ничего напутать. Я рассчитал каждый свой шаг по секундам. Но все рано попался, причем прямо на месте преступления с любимой отцовской монетой в кулаке. Не было дня за все две сотни лет моей разгульной жизни, чтобы я не вспоминал его взгляд в тот день. Кажется, именно тогда я стал для него «младшим», что равносильно печати разочарования. И еще были слова, которые намертво впечатались мне в мозг: «Ты еще только думаешь о своих фокусах, а я их уже знаю».

Этот сукин сын всегда был на шаг впереди, потому что ни одна из моих мыслей не была для него секретом.

И вот он я, Великий хитрец Локи: вишу, распятый, на кресте в старой косой церкви, с дыркой в груди, истекаю кровью и думаю, что чертовски рад своей вынужденной немощности. Сами посудите: есть особая прелесть в том, чтобы не чувствовать собственных прибитых гвоздями рук и ног. Нет, я совсем не преувеличиваю — эти альтернативно одаренные товарищи действительно распяли меня в своем дурацком храме.

Вам грустно и печально? Улыбнитесь, ведь в любой ситуации есть место улыбке, особенно, когда вся трагичность сцены на хер перечеркнута стоящей под крестом ржавой кастрюлей, в которую стекает моя кровь. Я вот и рад бы посмеяться, но не могу, потому что у меня дыра в груди, и каждый вдох — это как добровольное падение на ржавую арматуру.

Вся паства слетелась на пир: сутулые, худые, с толстыми свечками и горящими глазами. Что-то монотонно и очень слаженно бормочут, но мне плевать, какую заунывную песню смертные приготовили моей бессмертной душе. Даже если это смешная детская считалка, которую Лжепророк выдал за истину свыше.

— Знаешь, почему они молятся? — слышу мерзкий хриплый шепот. Молчу. — Ну ладно, не буду морить тебя неизвестностью. Я пообещал им, когда все закончится, и я впитаю кровь Создателя, они получат то, чего заслуживают — право поквитаться с мерзким демоном. Я должен дать им это, демон, чтобы мои верные слуги знали — вы тоже смертны.

— Хороший… выстрел, — усмехаюсь в ответ, стараясь не дать ему ни единого повода заподозрить боль в моем голосе. — И пули отличные? Где взял?

Он кивает с довольным видом. Господи, настолько туп, что даже не способен услышать ничем не прикрытый сарказм.

Ну, спасибо, папочка, что надоумил своего верного слугу. Правда, он тобой прикидывается, но ему ведь ты простишь, он же — твое смертное дитя, не то, что засранец и грешник Локи. Только, пока меня тут не линчевали, давай поговорим по душам, хоть раз в жизни? Ты, правда, думал, что, сделав меня подобным им, получишь смиренного дятла? Нет, серьезно? И где ты вообще видел демонов-девственников? В японских мультиках? Да брось!

Пока говорю сам с собой — наверное, сказывается потеря крови, и галлюцинации превращаются в цветное кино с эффектом 3D — Лжепророк показывает свое запястье, где красуется кривой еще не начавший заживать шрам.

Он что, совсем придурок? Мазал пули собственной кровью?

Придурок или нет, а это сработало, потому что это не он висит на кресте и не может пошевелиться. Честно, мне бы и в голову не пришло найти связь между его неприкосновенностью и моим параличом, но это, сука, просто гениально. Слишком гениально для его пустой башки.

Ладно, обещаю: последний мой монолог. Вероятно, не только сейчас, но и вообще, потому что перед глазами и правда какая-то бесцветная болтанка.

Есть две вещи, о которых я жалею прямо сейчас. И обе причиняют мне боль. Уверен, куда большую, чем пробитые руки и ноги.

Первая: жаль осознать, что я настолько противен собственному отцу, что он использует меня, как марионетку, просто ради развлечения и очередной попытки доказать, как глупо было снова пытаться переиграть его планы.

Вторая: мне очень жаль, что я так и не смог ничего сделать для Овечки. И что не сказал ей, как много она для меня значит. Больше, чем я думал, направляясь сюда. Больше, чем значит все, что у меня есть. И, кажется, больше, чем мое собственное бессмертие.

Мысли становятся вязкими и очень путанными. Я почти ничего не соображаю, когда эти психи начинают верещать какую-то ерунду о возвышении и обретенном величии. Опускаю взгляд и мысленно громко от всего сердца смеюсь, когда Лжепророк пафосно хлещет мою кровь из какого-то ковшика. И почти мгновенно чернеет, как брошенная в огонь деревянная кукла. Чернеет, кричит, корчится — и начинает превращаться в уголь, так же стремительно покрываясь порами и трещинами.

Никогда не пейте кровь демонов.

Она — отрава для смертных. Даже для тех, которым подыгрывает сам Создатель.

Представляю, каково бедолаге: вернуться с того света, придумать себе мечту, достичь ее и уже почти сидеть жопой на золотом троне… И вдруг понять, что у закона жизни есть обратная петля, и сейчас он как раз стоит у нее на пути.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Первое время, пока овцы еще не понимают, что пастух почернел окончательно и бесповоротно, стоит гробовая тишина. Они все ждут, что он воспрянет, поведет их к свету или куда он обещал их повести. Потом из толпы выделятся растрепанная баба, идет к нему и трясет за плечо. Зря она это, потому что скукожившаяся головня превращается в большую гору золы.

Вздох, причитания.

Бабенка поднимает на меня взгляд, и я не могу удержаться, чтобы не съязвить:

— Нельзя пить кровь демона на голодный желудок. От этого случается изжога.

Что происходит потом, помню очень смутно, но лучше бы я, конечно, ничего такого не говорил. Самое фиговое то, что в какой-то момент, когда меня буквально разрезают на ленты, я снова начинаю чувствовать свои руки и ноги, и каждую дырку в теле, и каждый удар. Правда, совсем недолго, потому что немеют кончики пальцев.

Несколько раз проваливаюсь в пустоту, прихожу в себя и угасающим слухом ловлю обрывки фраз: отлично, меня, кажется, собираются сжечь вместе с церковью. Так сказать, устроить Лжепророку пышные проводы. А чтобы не сбежал, связывают, как колбасу.

Снова отключаюсь и снова прихожу в себя, потому что кто-то срезает с меня веревки и укладывается рядом, наверное, прямо в лужу моей же крови.

После пролога

Я кое-как поднимаюсь сперва на колени, упираюсь ладонями в пол, балансируя на нетвердых конечностях, над которыми пытаюсь вернуть контроль. Как будто я — марионетка, которой только что отсекли все веревочки, и приходится срочным образом учиться двигаться самостоятельно.

Мне больно. Боль такая сильная, пронзительная и горячая. Не моя.

Совершенно точно не моя. Я привык к тому, что меня за двести лет, как только не пытали и чем только не убивали. А эта боль — она как будто в первый раз. Знаете, все равно, что порезанный палец: когда первый раз видишь кровь — это страшно и, кажется, от этого непременно умрешь. А потом просто относишься философски: наматываешь пластырь и живешь себе дальше.

С чувствами во мне — совсем другое. Они на грани, в той острой точке, когда понимаешь, что еще немного — и провалишься в самую агонию, и хочется, чтобы это случилось поскорее, потому что терпеть больше невозможно.

И когда догадка приходит в мою голову, я чувствую слабое прикосновение холодных пальцев к своему запястью.

— Локи…

Поворачиваюсь — и впервые в жизни, впервые за всю мою пустую и бессмысленно жизнь, мне хочется закрыть глаза и сказать: «Это — не правда».

Александра — эмпатка. И она чувствует не только мои эмоции, мою страсть и желание.

Она чувствует и мою боль тоже.

Настолько сильно, что та отпечатывается на ее теле каждой из моих ран, проступая на одежде бурыми пятнами.

— Я… не очень… хорошо себя чувствую… — шепчет Овечка стремительно синеющими губами. — Бинт бы… помог…

И улыбается, чтобы приободрить меня.

Моя маленькая храбрая Александра хочет, чтобы я не боялся ее потерять.