Но загрязнение среды отнюдь не прекратилось; подобно самому Лондону, оно просто изменило форму. Хотя город в целом находится теперь в «бездымной зоне», он полон окиси углерода и углеводородов, которые наряду с такими «вторичными токсическими загрязнителями», как аэрозоли, могут создавать так называемый «фотохимический смог». Загрязняющими факторами, кроме того, служат высокая концентрация свинца в лондонской атмосфере и общий рост солнечного нагрева из-за относительной прозрачности воздуха. Есть проблема озона, скапливающегося у земной поверхности; «температурная инверсия» приводит, в частности, к тому, что выбросы транспорта и электростанций не поднимаются в более высокие слои атмосферы, а задерживаются на уровне улиц. Туман, описанный Тацитом еще в I веке н. э., по-прежнему висит над Лондоном.

Бродяги на Вестминстерском мосту одной из звездных ночей 1870?х годов в изображении Гюстава Доре. Говорили, что этими людьми можно было бы населить город средних размеров.

Вина за высокую смертность в Лондоне отчасти возлагалась на нехватку естественного света. В связи с этим отмечали, например, распространенность рахита. В книге Вернера «Лондонские тела» говорится, что на кладбище Сент-Брайдз-Лоуэр-черчард более 15 % детских скелетов, датируемых XIX веком, несли на себе следы этого заболевания; те же, кто не умирал в детстве, на всю жизнь оставались с «сильно деформированными конечностями». Неудивительно, что у людей развивалась тоска по свету – или, точней, инстинктивная тяга к нему. Если его нельзя было найти в естественном виде, его для удовлетворения нужд лондонца надлежало создавать искусственно.

Распоряжения об освещении улиц выходили еще в XV веке. В предрождественскую ночь 1405 года хозяин каждого дома у крупной городской магистрали должен был выставить фонарь, а десять лет спустя лорд-мэр приказал, чтобы фонари у этих строений постоянно горели с октября по февраль каждый вечер от заката до девяти часов. Фонари делались не из стекла, а из полупрозрачного рога. Тьма средневекового Лондона была, так или иначе, весьма велика; кроме фонарей, ее умеряли факелы в руках у слуг, сопровождавших пешеходов или освещавших путь карете какого-нибудь лорда или епископа. В начале XVII века горожане часто пользовались услугами «линк-бойз» – наемных факельщиков.

Великая перемена в освещении столичных улиц произошла лишь в 1685 году, когда некто Эдвард Хеминг «получил патент, дающий ему на годы вперед исключительное право освещения Лондона». За оговоренную плату он обязался безлунными вечерами с шести до двенадцати обеспечивать свет у каждой десятой двери. Впоследствии, однако, патент Хеминга был аннулирован, и девять лет спустя олдермены предоставили право освещения города компании «Конвекс лайт»[98]; само название говорит об отказе от рогового фонаря в пользу более тонких и сложных осветительных средств, использующих линзы и отражатели. Возникла мода на свет. В первые десятилетия XVIII века в связи с общим «благоустройством» Лондона освещение улиц приобрело первостепенную важность. Оно по-прежнему было средством обеспечения безопасности, и не случайно в 1694 году первой улицей, где установили стеклянные фонари, стала Кенсингтон-роуд, славившаяся разбойными нападениями. В 1736 году был принят закон, позволивший городским властям учредить особый «фонарный налог» с тем, чтобы улицы получили сносное ночное освещение; как пишет в «Истории Лондона» Стивен Инвуд, «это дало Сити 4000 часов освещения в год, тогда как до 1694 года было всего 300–400 часов, а в 1694–1736 годах – 750». Подобные налоги вводили и пригородные приходы; мало-помалу ночной Лондон преобразился.

В первые десятилетия XVIII века местные и приезжие наблюдатели отмечали его яркость, его «белые дороги». В 1780 году немецкий историк Иоганн Вильгельм Архенгольц писал: «Поскольку англичане не жалеют ни денег, ни внимания для того, чтобы придать всему общественному грандиозный и величественный вид, мы, естественно, ожидали, что Лондон будет хорошо освещен, – и действительно, с этим мало что может сравниться». Казалось, что год от года вечерние улицы становятся все светлей. В 1762 году Босуэлл отметил «сияние магазинов и вывесок»; в 1785 году другой наблюдатель писал: «Во всем этом громадном городе нет ни единого неосвещенного угла… но по сравнению с магазинами все это бесчисленное множество фонарей дает лишь малую толику света». Представляется совершенно закономерным, что в этих двух замечаниях о лондонском сиянии ярче всего сияют магазины – средоточие коммерции и купли-продажи.

Но поскольку неуклонное нарастание яркости – вначале медленное, затем постепенно ускоряющееся, так что к концу XX столетия город стал едва ли не слишком ярким, – составляет отличительную черту Лондона, то, что одному поколению казалось ослепительным, следующему неизбежно покажется тусклым. Лондонское освещение XVIII века, которым город славился на весь мир, сорок лет спустя сочли жалким пустяком. Джон Ричардсон в мемуарах, опубликованных в середине XIX столетия, писал: «Сорок лет назад улицы освещались так называемыми приходскими фонарями. Фонарь заключал в себе маленькую жестяную емкость, куда до половины наливалась ворвань худшего сорта… Фитилем служил кусок крученой хлопковой веревки». Обычным уличным персонажем эпохи был соответственно фонарщик, подобный тому, который на гравюре Хогарта из серии «Путь повесы» зажигает фонарь на углу Сент-Джеймс-стрит и Пиккадилли. Лицо у него придурковатое, если не сказать животное, и масло из его лейки течет на парик стоящего внизу повесы. Видимо, это была довольно-таки обычная уличная неприятность. Ричардсон дает свое описание фонарщиков: «Зажигали эти фонари и подрезали у них фитили промасленные типы, от которых несло Гренландским доком, и делали они это, доставляя всем прохожим немалые неудобства и подвергая их опасности, с помощью громадных ножниц, горящего факела из просмоленного каната и шаткой стремянки. Емкость для масла и фитиль помещались в корпус из полупрозрачного стекла… затемнявшего даже тот малый свет, что шел изнутри». Фонари эти если и чистились, то очень редко. Таким образом, по всем отзывам получается, что великая лондонская яркость XVIII века горожанам более поздней поры представлялась не более чем иллюзией. Современникам, однако, улицы не казались плохо освещенными: яркость Лондона была в точности такой, какой требовало их чувство социальной среды. Свет – относительная категория, зависящая от того, чем город озабочен и на что он считает себя вправе рассчитывать.

Не случайно великая перемена произошла на заре имперской эпохи: с 1807 года масло начало уступать место газу. Впервые его применили на Бич-стрит и Уайткросс-стрит, где теперь построен жилой район Барбикан, а год спустя газ загорелся уже на Пэлл-Мэлл. Сохранилась карикатура Роулендсона 1809 года, озаглавленная «Взгляд на газовое освещение Пэлл-Мэлл». Один джентльмен, указывая на новый фонарь тростью, разъясняет: «Дым, пускаемый сквозь воду, лишается вещества и горит так, как вы видите»; не столь сведущий горожанин возмущен: «О Господи! Ежели он пускает сквозь воду огонь, скоро мы этак всю Темзу спалим!» На той же гравюре квакер заявляет: «Что это в сравнении со светом внутренним!», словно всякий прогрес технологии – профанация и не более. Здесь же проститутка говорит клиенту: «Ежели всюду будет так светло – прощай наш заработок. Хоть лавочку закрывай». Он на это отвечает: «Истинная правда, милая, – где тогда сыскать темный уголок?»

В 1812 году новым способом был впервые освещен мост (Вестминстерский). Эстер Трейл, женщина высокого ума, в 1817 году – под конец своей жизни – писала: «Газ сияет так, что после захода солнца я совершенно потерялась. Наша старушка Темза, ныне перепоясанная четырьмя великолепными мостами, навряд ли помнит, сколь скромен был ее вид лет восемьдесят назад, когда развеселая публика, отправляясь в Воксхолл на барках, на одну сажала музыкантов, которые играли Генделеву „Музыку на воде“. Позже эту вещь никогда так не исполняли». Река, полностью обновленная газовым светом, дает повод к изумлению и замешательству. Даже музыка, играемая на воде, должна была, казалось, звучать теперь иначе.