Когда-то на перекрестке Леденхолл-стрит и Грейсчерч-стрит стоял знаменитый «майский столб»; он возвышался над городом, и в XV веке расположенная рядом церковь Сент-Эндрю-Корнхилл получила новое название – Сент-Эндрю-Андершафт (церковь Св. Андрея-под-столбом). Позже этот огромный столб хранился в горизонтальном положении под свесами крыш вдоль улочки Шафт-элли. Сказанное выглядело бы проявлением банальной тоски по Средневековью, если бы не то обстоятельство, что сегодня на этом самом месте блестит стеклом высокая башня Ллойдс-билдинга.

История здания на углу Фурнье-стрит и Брик-лейн столь же любопытна и показательна; построенное в 1744 году, оно первоначально было церковью для ткачей-гугенотов. С 1898 по 1975 год здесь располагалась синагога, посещаемая еврейским населением Спитлфилдс; теперь это «великая мечеть» бенгальских мусульман, пришедших на смену евреям. Иммигранты разных волн выбирали именно это место, чтобы устроить святилище.

Бывает и так, что над тем или иным участком, подобно стойкому зловонию, висит тяжелая или несчастливая атмосфера. О таких улицах, как Чик-лейн, Филд-лейн или Блэк-Бой-элли (все они находятся поблизости от нынешней Фаррингдон-роуд), было сказано: «Любопытно, что нехороший характер этих мест определился очень рано и оказался очень устойчивым». По поводу Ковентри-стрит близ Пиккадилли в 1846 году было замечено, что «ныне здесь немало игорных домов, так что округа эта уже по меньшей мере два столетия как скверная – а может быть, и с тех самых пор, как была застроена». Иными словами, первоначальная застройка может навсегда определить характер участка, словно бремя предназначения берут на себя сами камни. И мы порой видим, как сквозь эти камни движется время, чувствуем нерушимую преемственность, без чего нельзя почувствовать Лондон как таковой. Это не такая вечность, какая открывается мистику, воспаряющему из своей телесной оболочки, чтобы узреть душу вещей; это вечность, вмурованная в песок и камень, дарованная, как некая благодать, реальному, физическому строению жизни или ее процессу. Лондонская преемственность – это преемственность самого бытия.

На этой гравюре Джеймса Макнила Уистлера, сделанной в 1859 г., изображен Биллингсгейт. Гравюра передает оживленную жизнь района доков с множеством торговых судов на вечно хлопотливой Темзе.

Часто утверждалось, что Ист-энд – порождение XIX века; несомненно, само это название возникло только в 1880?е годы. Фактически, однако, восточная часть Лондона всегда существовала как отграниченная, распознаваемая городская единица. Тауэр-Хамлетс, Лаймхаус и Боу покоятся на изолированной полосе гравия – на одном из тех гравийных участков поймы, что возникли во время последнего ледникового нашествия примерно 15 000 лет назад. Можно, конечно, спорить о том, сыграла ли эта давняя предыстория какую-либо роль в формировании неповторимой атмосферы Ист-энда; однако при любой попытке анализа того, что в конце XIX века стали называть «бездной», непременно нужно учитывать символический смысл противостояния «восток – запад». Захоронения Лондиниума эпохи римского завоевания, часть из которых расположена на территории нынешнего Ист-энда, осуществлялись так, что головы умерших указывали приблизительно на запад; той же практики придерживались в своих похоронных ритуалах ранние христиане Лондона, что говорит о некоем глубоком единстве. По-видимому, можно говорить об инстинктивном территориальном ощущении, проявляющемся уже в самые ранние периоды лондонской истории, о которых имеются свидетельства. Археологические данные говорят, к примеру, о том, что в V–VI веках завоеватели-саксы обосновались западнее реки Уолбрук, тогда как побежденное и деморализованное римско-британское коренное население обитало на восточном ее берегу. Подобный характер расселения был постоянен и не случаен.

Одно интересное и важное обстоятельство, относящееся к востоку Лондона, выявляет некую живую традицию, уходящую в доримские времена. В конце XIX и начале XX века были обнаружены следы огромной стены, протянувшейся вдоль восточного участка Темзы и морского берега Эссекса, – стены, защищавшей земли от приливов. Она состояла из деревянных частоколов и земляных насыпей. У эссексского конца стены, близ того места, что сейчас называется «Брадуэллский берег» (слово Брадуэлл, хотя прошло уже две тысячи лет, можно правдоподобным образом интерпретировать как Broad Wall – широкая стена), были найдены остатки земляных валов древнеримской крепости и развалины более поздней часовни Сент-Питер-он-де?Уолл (Св. Петра-на-стене), которую в какой-то момент превратили в амбар. Местные исследователи старины обнаружили у этой «великой восточной стены» еще ряд церквушек или часовен. О стене этой мало кто помнит, помимо горстки местных историков, однако, преграждая путь воде и внося вклад в осушение болотистых земель к востоку от Лондона, она сотворила Ист-энд – его темный конец. Он должен быть у всякого города.

Где же, собственно, начинается лондонский «восток»? Некоторые знатоки города называли «граничной точкой» Олдгейтский насос – каменный питьевой фонтан, сооруженный у родника там, где встречаются Фенчерч-стрит и Леденхолл-стрит; нынешний насос расположен в нескольких шагах к западу от первоначального. Другие антиквары утверждали, что настоящий Ист-энд начинается у места схождения Уайтчепел-роуд и Коммершл-роуд. Так или иначе, пятно бедности, хорошо заметное уже в позднем Средневековье, постепенно распространялось. Стоу замечает, что между 1550 и 1590 годами там тянулась «непрерывная улица, или грязный узкий проезд с переулками, застроенными маленькими домиками… почти до Ратклиффа». Дорога от Олдгейтского насоса до церкви в Уайтчепеле была к тому времени также обстроена лавками и жилыми домами; поле, прилегавшее к ней с севера, было «усеяно домиками и разрисовано проулками». Сходным образом, от Бишопсгейта до Шордича шло «беспрерывное строительство маленьких и плохоньких домишек, большая часть которых возведена недавно»; неказистые строения вырастали и еще дальше – «на расстоянии далекого выстрела» – в Кингсленде и Тоттнеме. К концу XVI века восточные районы города стали характеризовать как «плохие» и «грязные»; грязи становилось все больше и вонь делалась все сильнее, вопреки монаршим указам и парламентским актам. Район Спитлфилдс, более или менее регулярно распланированный между 1660 и 1680 годами, вскоре тоже прославился бедностью и перенаселенностью. Домики были маленькие и узкие, ширина улиц зачастую составляла всего пятнадцать футов. Эта мелкость, эта стесненность ощущается здесь по сей день.

Каковы жилища – таковы и жильцы. В официальном документе за 1665 год описывается перенаселенность за счет избытка «бедных, неимущих, праздных и неприкаянных людей». Так «грязные домики», о которых пишет Стоу, оказались битком набиты «грязными» обитателями. Обычная лондонская история.

Мало-помалу восточное предместье стало еще и средоточием грязных производств. В немалой степени местные ремесла и торговля были связаны с рекой, однако на протяжении XVII века в районе неуклонно шла индустриализация. Поблизости от мельниц на реке Ли возникли зловонные мануфактуры. В 1614 году местный суд постановил «Ланселота Гамблина, крахмальщика, в последнее время обретающегося в Стратфорд-Лангторне, предать суду, ибо от противозаконного изготовления оным крахмала день ото дня стоит тяжкий дух и зловоние». Менее чем полвека спустя сэр Уильям Петти сетовал на «дымы, испарения и вонь, исходящие от всего этого восточного скопища». Восток и вправду на столетия сделался главным местом так называемых «вонючих производств»; в этих районах налицо были все формы зловония и скверны. Здесь фокусировался страх лондонцев перед порчей и заразой – страх небезосновательный: демографические исследования выявили на востоке Лондона весьма высокую заболеваемость чахоткой и «лихорадкой».