По числу самоубийств Лондон занимал первое место среди европейских столиц. Еще в XIV веке Фруассар назвал англичан «весьма мрачным народом», и эта характеристика справедлива в первую очередь по отношению к лондонцам. Француз полагал, что тяга последних к самоубийствам – проявление их «природной эксцентричности», хотя более проницательный наблюдатель объяснял ее «презрением к смерти и отвращением к жизни». Другой француз писал об унынии в лондонских семьях, «где не смеялись в течение трех поколений», и отмечал, что осенью горожане накладывают на себя руки, «дабы спастись от непогоды». Еще один приезжий также выразил уверенность в том, что «стремление покончить с собой, безусловно, вызывается туманами». В качестве другой вероятной причины он назвал употребление в пищу говядины, поскольку «из-за ее вязкой тяжести к мозгу поднимаются лишь желчные и меланхолические пары»; этот диагноз любопытным образом перекликается со старым поверьем лондонцев, считавших, что увиденное во сне мясо «означает смерть друга или родственника». Здесь можно вспомнить и о недавней истории с «коровьим бешенством».

По наблюдениям того же Гроле, «в Лондоне подавленность доминирует везде – в каждой семье, во всех слоях населения, на любом мероприятии, как частном, так и общественном… Печатью этой скорби отмечены самые веселые сборища, даже в низших кругах». Достоевский писал о «мрачном характере», «не оставляющем» лондонцев даже «среди веселья». Вино, которое продавалось в лондонских тавернах, также якобы «порождало эту меланхолию, столь повсеместную». В нарушении у англичан душевного равновесия обвиняли даже театр; один путешественник описывал, как сын его домовладельца, посмотревший спектакль «Ричард III», «вскочил ночью с постели и принялся колотить в стену головой и ногами, вопя как одержимый, а затем стал кататься по полу в страшных корчах, заставивших нас опасаться за его жизнь: ему чудилось, что его осаждают все призраки из трагедии о Ричарде Третьем и все мертвецы с лондонских погостов». Словом, причины недуга видели во всем, кроме разве что тяжелой, изнуряющей атмосферы самой городской жизни.

В Лондоне было больше тюрем, чем в любом другом европейском городе. Он был знаменит своими местами заключения – от пенитенциария в Храме тамплиеров до долговой ямы на Уайткросс-стрит, от тюрьмы на Дедманс-плейс в Банксайде до каунтера на Гилтспер-стрит. Острог был и в Ламбетском дворце, где пытали лоллардов, ранних религиозных реформаторов, и на Сент-Мартин-лейн, где «двадцать восемь человек бросили в яму шесть на шесть футов и продержали там всю ночь», причем четыре женщины были задавлены насмерть. Постоянно строились новые темницы, от «Тана» на Корнхилле в конце XIII до «Уормвуд-скрабз» в Ист-Актоне в конце XIX века. В Пентонвилле – новой «образцовой» тюрьме – узников заставляли носить маски, а Новая тюрьма на Миллбанке была устроена как «паноптикум», в котором можно было наблюдать за всеми камерами и всеми заключенными одновременно.

С начала XVII столетия лондонские тюрьмы, подобно лондонским церквам, стали «воспеваться» в стихах:

Первое место в этой скорбной литании занимает вестминстерский Гейтхаус, а затем следует панегирик в адрес тюрьмы Флит.

Флит была старше всех остальных тюрем, древнее Ньюгейта, и когда-то называлась попросту Лондонской тюрьмой; кроме того, она занимала одно из первых каменных зданий средневекового города. Расположенная на восточном берегу речки Флит, она была окружена рвом «с тремя крутыми уступами» – сейчас на этом месте сбегает к Темзе Фаррингдон-стрит. Нижний, «опущенный» этаж ее был известен под названием «Варфоломеевской ярмарки», хотя из тюремных отчетов ясно, что это наименование было ироническим и по жестокости царивших здесь порядков первая лондонская тюрьма не уступала прочим. Но самую широкую известность она снискала благодаря «тайным» незаконным бракам, которые меньше чем за одну гинею заключали в ее стенах лишенные сана священники. К началу XVIII века в тавернах этого района было уже около сорока «брачных заведений», причем по меньшей мере шесть из них носили название «Рука и перо». Женщин, опоенных или одурманенных, можно было привести сюда и женить на себе, чтобы присвоить их деньги; невинных девушек вводили в заблуждение, сочетая их «законным» браком с мошенниками. Здесь жил некий часовщик, прикидывающийся священником, – он называл себя «доктором Гейнемом». Его дом стоял на Брик-лейн, а сам он имел обыкновение прогуливаться по Флит-стрит. Когда он всходил на Флит-бридж, его представительную фигуру в шелковой мантии с белыми лентами можно было опознать издалека; у него было «приятное лицо, однако же с многозначительным румянцем». Местные жители прозвали его «Чертовым епископом».

Несколько раз сама тюрьма Флит подвергалась сожжению; последний сильный пожар произошел в 1780 году по вине злоумышленников, которых возглавлял – что весьма символично – некий трубочист. Она была отстроена по старому проекту, благодаря чему многие ее любопытные особенности сохранились. Например, в одной из стен тюрьмы, выходившей на улицу, которая теперь называется Фаррингдон-стрит, было зарешеченное окно; под ним висела железная кружка для милостыни, а один из заключенных постоянно выкрикивал изнутри: «Помните о бедных узниках!» Именно в эту тюрьму угодил Сэмюэл Пиквик, который, побеседовав с ее обитателями, «забытыми» и «оставленными без внимания», заявил: «Я видел достаточно… У меня голова болит от этих сцен и сердце тоже болит».

Тюрьма Флит была снесена в 1846 году, но место, на котором она стояла, расчистили лишь спустя восемнадцать лет. Там, где раньше были тюремные стены и камеры, возникли «тупики» – узкие и полные народу, они даже в солнечные летние дни оставались «сумрачными и унылыми», так что прежняя атмосфера не исчезла и после разрушения самой темницы.

Возможно, что именно Флит вдохновила Томаса Мора на создание его знаменитой метафоры, в которой мир сравнивается с тюрьмой: «Кто привязан к столбу… кто в подвале, кто в камере на верхнем этаже… кто плачет, а кто смеется, кто трудится, а кто играет, кто поет, кто бранится, а кто затевает драки». В конце концов Мор и сам стал заключенным, но до этого, в свою бытность заместителем шерифа, он посадил в тюрьму многих столичных жителей. Одних он отправил в «Олд-каунтер» на Бред-стрит, других – в «Полтри-каунтер» близ Баклерсбери; в 1555?м тюрьма на Бред-стрит была перенесена чуть дальше к северу, на Вуд-стрит, где один из ее заключенных вторил Томасу Мору. Его слова цитируются в «Лондоне старом и новом»: «Сия малая темница подобна целому городу, ибо как в городе есть всякого рода чиновники, торговцы и представители самых разных профессий, так и тут имеются весьма похожие на них люди». Сидящих в тюрьме мужчин называли «крысами», а женщин – «мышами». Ее подземные коридоры до сих пор уцелели в маленьком дворике рядом с Вуд-стрит; их камни холодны на ощупь, а в воздухе витает сырость. Некогда новый заключенный выпивал «полную чашу кларета», дабы отметить свое вступление в новое «общество», да и теперь еще в старом каунтере порой устраиваются банкеты и вечеринки.

Образ города как тюрьмы имеет очень глубокие корни. В своем романе «Калеб Уильямс», сочиненном в конце XVIII века, Уильям Годвин описывает «двери, замки, засовы, цепи, массивные стены и зарешеченные окна» острога, а потом утверждает, что «это и есть общество», что тюремная система отражает собой «весь общественный механизм».

Когда в 1852 году была открыта тюрьма Холлоуэй, по обе стороны от ее входа посадили двух каменных грифонов, которые служат и эмблемой самого Лондона. На камне в ее основании высечена надпись: «Да сохранит Господь город Лондон и сей дом во устрашение злодеям». Любопытно, что в работе над нею архитектор Джеймс Баннинг опирался на те же принципы, что и при проектировании Угольной биржи и Столичного рынка скота. Между некоторыми из крупнейших общественных зданий города наблюдается заметное сходство.