Но улучшилась ли при этом жизнь горожан? Некоторые современники считали, что улучшилась. Фрэнсис Плейс, лондонский радикально-демократический реформатор, заявил, что «улучшениям в области искусств, производства и коммерции сопутствовал прогресс по части человеческого поведения и морали. Вначале медленный, этот прогресс неуклонно ускорялся… Мы теперь гораздо лучшие люди, нежели тогда [в 1780?е годы],– лучше воспитанные, более искренние и добросердечные, не столь грубые и толстокожие». В свете последующих обвинений в адрес викторианского Лондона со стороны таких несхожих авторов, как Энгельс и Бут, этот энтузиастический отзыв может удивить, но сбрасывать его со счета нельзя. Плейс, который всю жизнь с близкого расстояния наблюдал реальные условия города, видел, что уже нет былого буйства толп, былого неприкрытого разврата и былой повседневной жестокости. Будучи не только социальным, но и моральным реформатором, он с удовлетворением отметил, что зримого порока и зримой мерзости стало меньше.

Лондонские «улучшения», новые дороги и новые средства транспорта действительно оказали на природу города общее и глубокое воздействие. Как пишет в книге «Рост Лондона в викторианскую эпоху» историк Лондона Дональд Олсен, «в XIX веке систематически шло дробление Лондона на небольшие однородные специализированные районы… В любом начинании предпосылкой успеха стала четкая социальная сегрегация». Более того, «утрата районами пестроты и обретение ими однородности отражали широкую профессионализацию и специализацию, происходившую во всем мышлении XIX века и во всей его деятельности». Олсен, вероятно, делает слишком широкое обобщение – ведь районы, где богатые и бедные жили вперемешку, по-прежнему существовали, – однако в его словах содержится важная истина. Эту истину отчасти выразил и Фрэнсис Плейс, пусть и невольно. Пороки бедных уже не так заметны – следовательно, должно было произойти улучшение. На деле бедные ушли в зоны нищеты, созданные при расчистке трущоб для нового города. Они переместились «за кулисы» Лондона, театрализуемого в очередной раз.

Начнешь перечислять лондонские районы – не кончишь. Уолтемстоу с его живостью, Пимлико и Морнингтон-креснт с их печальным упадком, Стоук-Ньюингтон с его путаницей, Брикстон с его напряжением и энергией, приречный Уоппинг с его влажным мраком, Масуэлл-хилл с его бодрящей элегантностью, Канари-уорф с его возбуждением, Камден-таун с его эксцентризмом, Степни с его страхами, Лаймхаус с его апатией – все они достойны упоминания в могучем лондонском песнопении. У каждого лондонца есть свое любимое место, будь то Виктория-парк в Хэкни или идущая то вверх, то вниз улица Лонг-лейн в Саутуорке, хотя надо признать, что в большинстве своем горожане редко выходят за пределы своей ближней округи и плохо знают остальной Лондон. Как правило, они идентифицируют себя по малому участку, на котором живут.

В романе Г. К. Честертона «Наполеон Ноттингхилльский» есть место, где город представлен как совокупность самостоятельных районов: «Клэпем с городской стражей. Уимблдон, обнесенный городской стеной. Сэрбитон бьет в набат, призывая горожан к оружию. Уэст-Хемпстед кидается в битву под своим знаменем»[116]. О районе, давшем книге название, там сказано: «На свете никогда не было ничего похожего на Ноттинг-хилл. Он пребудет бесподобным до скончания времен». В этом, по крайней мере, Честертон был прав.

На месте нынешней площади Ноттинг-хилл-гейт в римский период высился маяк; у церкви Св. Иоанна Евангелиста на улице Ладброук-гроув был найден фрагмент римского саркофага. Название участок получил от саксонского отряда «сынов Кнотты». В течение 1700 лет это была открытая местность, славившаяся источниками и целебным воздухом; в XVIII веке здесь, однако, возникли колонии кирпичников и свиноводов-ирландцев, которые явно нарушили идиллическое спокойствие округи. Власти, несмотря на жалобы, бездействовали. Одна из специфических особенностей Ноттинг-хилла состояла в том, что район, будучи привязанным к городу, не принадлежал к нему и отличался поэтому смешанной атмосферой – и городской, и пригородной. Отсюда его двойственность.

В 1850?е годы, к примеру, восточную часть Ноттинг-хилл-Хай-стрит населяли «неслужащие люди, иностранцы, дельцы-авантюристы, но также и респектабельные, пользующиеся доверием сотрудники вест-эндских коммерческих предприятий»; однако без малого пятьдесят лет спустя Перси Фицджеральд посетовал на то, что величественные террасы и солидные дома «смешаны» здесь с «дешевыми, безвкусными магазинами и всевозможными образчиками торговой вульгарности». В 1837 году там, где ныне сходятся улицы Кенсингтон-парк-гарденз и Ладброук-гроув, был открыт «Ипподром», который рекламировали как «беговой центр, более обширный и привлекательный, нежели Аскот и Эпсом». Предприятие, однако, не имело успеха, и с 1840?х годов район начал сплошь застраиваться домами и виллами.

Так он постепенно обретал свой нынешний облик; в то же время циклическая череда спекуляций и банкротств придавала Ноттинг-хиллу другую его специфическую особенность. В 1820 году неудачную попытку застройки предпринял здесь Джеймс Ладброук; во время бума 1840?х годов тут были начаты широкомасштабные проекты, но спекулянтов недвижимостью обанкротил спад 1850?х. В 1860?е годы журнал «Билдинг ньюс» назвал Ноттинг-хилл «кладбищем погребенных надежд… обнаженные каркасы, осыпающаяся облицовка, треснувшие стены, склизкий цемент. Всякий, кто вложит сюда деньги и энтузиазм, лишится и того и другого». С той поры здесь установился неизменный рисунок упадка и возрождения. В 1870?е годы, к примеру, произошло оживление, и в Ноттинг-хилл стали приезжать новые обитатели, но уже в следующем десятилетии привлекательная новизна района сошла на нет. Когда в Эрлз-корте, который всегда был «пустыней», ход городской застройки стал неустойчивым и вялым, возникло новое движение в пользу Ноттинг-хилла, набравшее силу в 1890?е годы. Однако в первые десятилетия XX века отделанные стукко особняки улицы Кенсингтон-парк-гарденз и ее окрестностей вновь начали ветшать и осыпаться. В 1930?е годы величественные дома (со времени их постройки не прошло и столетия) были поделены на квартиры, сдаваемые внаймы, и в районе, некогда принадлежавшем «верхушке среднего класса», появились «венские профессора, индийские студенты и особы, сдающие однокомнатные квартирки». Автор этой характеристики – Осберт Ланкастер, живший в Ноттинг-хилле в период постепенного упадка его «эдуардианской пристойности».

А в конце 1940?х и в 1950?е Ноттинг-хилл докатился до «трущобности», до разбитых окон, до домохозяев, вымогающих квартплату угрозами. В 1950?е годы здесь, как некогда ирландцы, селились выходцы из Вест-Индии, что опять-таки привело к беспорядкам; в 1960?е и в начале 1970?х не что иное, как смешанное и пестрое прошлое района, привело к тому, что сюда потянулись хиппи и прочие, кому нравилось жить в вольной и неряшливой обстановке. К домам с облупленными фасадами и угрюмо нависающими балконами добавился уличный рынок на Портобелло-роуд – и все это породило здесь атмосферу какой-то разудалой запущенности. В 1980?е годы Ноттинг-хилл прославился фестивалями. В миниатюре перед нами шествуют здесь разнообразные лондонские культуры.

Но затем вновь, демонстрируя один из странных и неосознанных процессов городской жизни, район начал медленно переходить в другое состояние. Предвестником перемен стал 1967 год, когда обширные участки Ноттинг-хилла подпали под закон о консервации, вследствие чего улицы, сохранившиеся в первозданном виде с 1840?х и 1850?х годов, стали заповедными территориями, недоступными спекулянтам и застройщикам. К концу 1970?х годов этот особый статус стал вновь привлекать в Ноттинг-хилл богатых лондонцев, покинувших его полстолетия назад. Домам района был постепенно возвращен былой вид, и они покрылись светлым, играющим стукко; прогуляться по Кенсингтон-гарденз в 2000 году – значит увидеть эту широкую магистраль такой, какой она родилась 150 лет назад.