«В последнее время, – писал Генри Филдинг в 1751 году, – среди нас возник новый вид пьянства, неведомый нашим предкам, и, если ему не положить конец, он непременно уничтожит немалую часть нашего простонародья. Пьянство, о котором я веду речь […] посредством яда, называемого джином […] главный предмет питания (если можно так выразиться) для более чем ста тысяч людей в нашей столице». Попытки «положить конец» этому бизнесу, самой заметной из которых был «акт о джине» 1736 года, были встречены лишь «проклятиями толпы». Акт высмеивали и успешно обходили, продавая джин под видом медицинских настоек или под другими названиями, как, например, «сангри», «тау-рау», «мейкшифт» или «король Теодор Корсиканский». «Джин-шопы» по-прежнему были полны мужчин и женщин, «а порой даже и детей», которые пили так, что потом «едва могли выбраться на улицу». Лондонские винокуры заявляли, что их продукция составляет «более одиннадцати двенадцатых всех крепких напитков Англии», а современник событий лорд Лэнсдаун признал в 1743 году, что «неумеренным употреблением джина пока что отличаются главным образом жители Лондона и Вестминстера». Джин помогал забыться арестантам и бродягам; он утешал бедняков Сент-Джайлса, где из каждых четырех домов в одном была распивочная.

Производство джина было делом чрезвычайно выгодным. Бизнесу дали «зеленый свет», и его ограждали от слишком уж больших акцизов, так что великого убийцу бедных и обездоленных, по существу, сотворили те, кто хотел быстро и легко нажиться. Запоздалая реакция властей была вызвана ростом числа посягательств на частную собственность, связанных с потреблением джина, и увеличением числа «слабых и больных» детей, забота о которых ощутимым бременем легла на приходы. В 1751 году часть «джин-шопов» была закрыта. Эта мера принесла долгожданные результаты. Усовершенствования на винокуренных заводах, более строгая инспекция питейных заведений и увеличение налогов привели к тому, что в 1757 году было замечено: «После того как ввели эти ограничения, мы не видим на улицах и сотой доли от прежнего числа несчастных пьянчуг». Горячка миновала. Буйство джина улеглось так же быстро, как вспыхнуло, наводя на мысль, что Лондон в те годы прошел через некий «климактерический» период своей истории, когда сам город внезапно оказался во власти лихорадки и сжигающей жажды.

Однако не только джин и эль считались опасными, порабощающими напитками. Был еще чай.

Бакалейщик Дэниел Роулинсон был первым, кто продал фунт чая, и произошло это в 1650?е годы; пятьдесят лет спустя Конгрив перечислил «аксессуары чайного стола»: «апельсиновый бренди, анисовое семя, корица, цитронные цукаты и барбадосская вода[77]». Дж. Айлив, автор «Нового и полного обзора Лондона» (1762), полагал, что «неумеренное употребление чая» портит у горожан желудки, лишая их возможности «исполнять функцию пищеварения, из-за чего сильно страдает аппетит». В 1758 году один памфлетист назвал пристрастие к чаю «чрезвычайно вредным для тех, кто усердно трудится и живет небогато», и осудил его как «одну из худших привычек, ведущую к утрате человеком самого себя и мешающую благополучию, для которого он рожден». Согласно широко распространенной версии, Уильям Хэзлитт, умерший в 1830 году на Фрит-стрит в Сохо, скончался от чрезмерного употребления этого напитка. И вновь делается упор на склонность лондонцев – даже некоренных, как Хэзлитт, – к излишествам и безудержности, из-за которых даже безобидная на первый взгляд травяная настойка может сделаться опасной. Здесь – одна из причин того, что лондонские чайные на открытом воздухе вскоре приобрели сомнительную репутацию. Пригородные места отдыха с невинными названиями – такими, как «Белый питьевой фонтан», «Пастух и пастушка», «Сады Кьюпера», «Монпелье», «Багнигг-уэллс», – предназначенные для чаепитий и приятного времяпрепровождения, начали ассоциироваться «с женщинами легкого поведения и юношами, испорченными нравственно и нездоровыми телесно», и стали известны как заведения, «где поощряются роскошество, расточительность, праздность, разнообразные дурные и незаконные побуждения». Казалось, всякая возможность отдыха и развлечения немедленно оборачивается в Лондоне излишествами, пороками, безнравственностью. Город не ведал покоя.

Чай и джин и поныне с нами, но один напиток XVIII века исчез совершенно. Горячий сладкий салуп приготовлялся из отвара сассафраса с молоком и сахаром, и чаша его стоила полтора пенса; название, как полагают, произошло от хлюпающего звука, издаваемого теми, кто пил салуп на улице. Кофе и чай стоили дорого, поэтому жители бедных районов Лондона налегали на салуп. Летом им торговали с открытых лотков на колесах, зимой с помощью ширмы и старого зонта сооружали своего рода палатку. Салуп считался лучшим средством для опохмелки, и Чарлз Лэм вспоминал, как ранними утрами у лотков, наряду с ремесленниками и трубочистами, стояли «прожигатели жизни»; «будучи совсем безденежными», юные трубочисты «наклоняли чумазые свои головы над поднимающимися испарениями, чтобы по возможности насытить хоть одно из чувств». Зрелище навело Лэма на размышления о городе, в котором «сходятся крайности».

В тот же период, когда Лэм записывал свои размышления, впоследствии печатавшиеся в журнале «Лондон мэгэзин», малолетний Чарлз Диккенс вошел в пивную на Парламент-стрит и приказал принести «вашего лучшего – САМОГО лучшего – эля». Напиток назывался Genuine Stunning («Подлинный Ошеломляющий»), и двенадцатилетний мальчик сказал: «Нацедите-ка мне стакан, будьте любезны, да пополнее». В начале XIX века детей, пьющих на улицах или в пивных, можно было видеть довольно часто. «Мне говорили, что девочки, – писал Генри Мейхью уже в 1850?е годы, – обычно больше любят джин, чем мальчики». Они пили «для согрева».

В 1873 году Верлен назвал лондонцев «крикливыми, как утки, и вечно пьяными»; в 1862 году Достоевский заметил: «Все это поскорей торопится напиться до потери сознания…» В 1853 году немецкий журналист Макс Шлезингер так описывал посетителей пивной: «Стоят, ковыляют, приседают, ложатся, стонут, чертыхаются, напиваются и забываются». Отечественный наблюдатель Чарлз Бут писал, что за 1890?е годы женщины стали пить намного больше. «Одна пьяная баба на улице заведется – и всех остальных споит», – приводит он слова некоего мужчины из Ист-энда. Почти все женщины «напиваются по понедельникам. Они говорят: „У нас своя причуда: любим по понедельничкам маленько подпить“». Питье, судя по всему, распространилось на женщин всех сословий: ведь для женщины уже не считалось зазорным завернуть в пивную на тот предмет, чтобы «промочить горло». Вечерами детей из бедных семей посылали в ближайшую пивнушку за кувшином эля; как пишет Бут, «там царило беспрерывное движение: вот он входит и подает кувшин – и миг спустя уже выходит вон; ни один из детей не задерживался поговорить или поиграть с другими, все торопились домой».

Джентльмены пили так же охотно и много, как беднота. О тех, «кто прославлен питейными подвигами», об обладателях «красных носов» и «прыщеватых лиц» можно прочесть у Теккерея. «Я так нализался вчера вечером!» – говорит один из его персонажей.

В XIX веке за год примерно 25 000 человек подвергались аресту за пьянство на улицах. Часто, однако, неимущих лондонцев доводили до алкоголизма условия их жизни. Один из них – сборщик собачьего помета – сказал Мейхью, что, бывало, запивал «на три месяца без продыху». Когда пил, он «опускал голову к стакану, потому что не мог поднять его к губам».

Так что, хотя «джиновая лихорадка» улеглась и «джин-шопы» позакрывали, злой дух этого напитка уцелел и переселился в «джин-паласы» – «питейные дворцы» XIX столетия. Эти крупные заведения с сияющими окнами из толстого листового стекла, с розетками из стукко на фасадах и выкрашенными золотой краской карнизами соблазняли посетителей рекламными объявлениями, которые подсвечивались газовыми фонарями и приглашали попробовать «единственный настоящий бренди» или «прославленную настойку – лекарственный джин, горячо рекомендуемый врачами». Красиво выведенные буквы расписывали достоинства таких напитков, как «наповал», «в самый раз», «для смесей» и «подлинный забористый». Однако наружный лоск обычно обманывал; внутренность этих «дворцов» была унылой и, судя по всему, приводила на память «джин-шопы» старых времен. В заведении, как правило, имелась длинная стойка из красного дерева, за которой располагались бочки, выкрашенные в зеленый и золотой цвета; посетители сидели на пустых бочонках или стояли на узкой и грязной полосе пола вдоль стойки. Здесь нелишне отметить, что исследователи общества считали алкоголь «непременным спутником всяческой бедности и всяческих невзгод». Вновь упор делается на тяжесть городских условий, толкающих мужчин и женщин к пьянству, – на безжалостный темп лондонской жизни, на ее требовательность и гнет. Из исследованных скелетов, найденных в старинных захоронениях под церковью Сент-Брайд, «почти у 10 % имеется по крайней мере один перелом». В потрясающей книге «Лондонские тела» Алекса Вернера говорится также, что «почти половину из них составляют переломы ребер, обычная причина которых – пьяные падения или драки».