Кор Фаэрон не сообщал пастве о пункте назначения, ибо в мифах и преданиях номадов Сарраген назывался самым дурным из древних поселений; большую опасность представлял только Король-Змий. Утверждали, что из города никто не возвращается, а по его улицам и разрушенным дворцам бродят проклятые души.

И все же пастыря влекло именно туда. В Бесплодных Низинах он не мог наблюдать за звездами, однако не сомневался, что ранее увиденные знамения велят ему отправиться в Последнее Пристанище, чтобы исполнить свое предназначение.

Воодушевленные победой над Божьей Яростью, караванщики быстро преодолевали равнинную пустошь — такую же сухую, как прочие земли Окраины, но безмятежную и плодородную в сравнении с краем, по которому странники пробирались недавно.

Все новые и новые солдаты и рабы обращались к Лоргару если не за указаниями, то за помощью в труде. Прежде пастырь разрешил своему подопечному работать во время бурь и не мог отозвать своего согласия, хотя караван вошел в полосу более мягкого климата.

С тех пор как Кор Фаэрон забрал Лоргара у дикого племени Отвергнутых, минула всего половина колхидского года, но мальчик успел развиться в мужчину — по крайней мере, физически. Ростом он сравнялся с проповедником, а в ширине плеч намного превзошел его. Послушник не уступал в мощи самым дюжим стражникам, за исключением Аксаты, который возвышался над всеми остальными.

Но в умственном смысле Лоргар при всем его колоссальном интеллекте, безупречной памяти и невиданных способностях к языкам оставался ребенком. Его чувства и рассуждения по-прежнему были во многих смыслах невинными, поскольку у него не имелось жизненного опыта, который получали обычные дети в городах или пустыне, наблюдая за взаимодействиями в обществе.

Он был только подопечным Кора Фаэрона, отданным Силами под опеку пастыря. Но тот, даже сознавая лежащую на нем великую ответственность и понимая, что исполняет священный долг, уже не мог относиться к Лоргару исключительно как к послушнику. он пытался вести себя отстраненно и академично — быть учителем, а не родителем, — но отцовский инстинкт, пробужденный в нем отроком, брал верх.

Кор Фаэрон не желал, чтобы эти «семейные узы» помешали ему дать аколиту достойное образование, поэтому с новыми силами взялся за воспитание приемного сына в духе добродетелей Слова и Истины. Лоргар теперь обеспечивал функционирование и живучесть мобильной церкви; когда у него выдавалась свободная минутка между этими трудами и кратким сном, проповедник заполнял ее уроками.

Но даже их не хватало, что утолить жажду послушника к знаниям или разгладить на его лбу словно бы вечную морщину, углублявшуюся перед каждым новым вопросом.

— Позвольте мне читать самому, мой господин, — попросил Лоргар однажды дремочью, после молитвы, когда они, как обычно, спустились в каюту Кора Фаэрона для изучения очередного святого текста — «Книги Кайрада». За прикрытыми ставнями завывал ветер; мелкие и крупные песчинки шуршали по корпусу, сдирая краску.

— Что, мое чтение тебе не нравится? — сурово спросил пастырь. — Утомился от звуков моего голоса?

— Я не об этом томе, мой господин, — сказал аколит. Он указал на полку, где проповедник хранил особые книги — древнейшие или добытые в самых отдаленных городах. Все они были написаны на чужих старинных языках, и Кор Фаэрон не знал даже их заглавий, не говоря уже о содержании. В свое время пастырь долго изучал цветные вставки, схемы и чертежи в этих книгах, восхищаясь неведомыми рунами и странными предметами, изображенными там, но тексты оставались для него такими же бессмысленными, как сочетания костей, бросаемых вещунами Отвергнутых. — О тех, которые вы не можете прочесть.

— Думаешь, эмпиреи даруют тебе понимание? — высокомерно бросил Кор Фаэрон.

— Я бы хотел попробовать. — Подавшись вперед, как при самой настоятельной просьбе, Лоргар положил руку на колено проповедника: — Пожалуйста… отец?

Слово поразило пастыря, словно удар молнии, — он содрогнулся всем телом, в равной мере от разоблачения и отвращения. На долю секунды Кор Фаэрон преисполнился немыслимой гордости и счастья, окрыленный осознанием того, что его чувства к Лоргару взаимны, что отрок видит в нем не только наставника. Никогда прежде он не ощущал такого эмоционального взлета и поддержки извне.

Но затем пастырь осознал смысл услышанного, и радость сменилась горечью. Сбросив шлепком руку ученика, Кор Фаэрон поднялся. Его охватил жаркий стыд, тут же переросший в гнев. Униженный и разъяренный одновременно, проповедник не мог смотреть на отрока.

— Больше не называй меня так! Во всех делах я твой господин, Лоргар, а ты — мой аколит. — Вспомнив, при каких обстоятельствах послушник использовал это обращение, пастырь решил, что им пытаются манипулировать. Пристыженность уступила место негодованию, и Кор Фаэрон обрушил на отрока неудержимый поток обвинений: — Ты решил, что я поддамся на лесть? Позволю сыну то, чего не разрешаю ученику?

— Нет! — Лоргар в страхе смотрел на жреца, молитвенно вскинув руки. — Я не хитрил, мой господин.

— Дешевый трюк! Ты хотел добиться очередного послабления! Из-за этих бурь я сидел в четырех стенах, потерял хватку, и, как видно, мы оба забыли тяжкие уроки прошлого. — Прошагав к выходу, пастырь распахнул дверь и рявкнул в коридор: — Аксата, ко мне!

Затем он молча воззрился на подопечного, словно призывая его извиниться за недостойное поведение.

Ожидая, пока командир новообращенных отзовется на призыв, Кор Фаэрон почувствовал, что его ярость начинает спадать. Однако же, хотя гнев проповедника ослаб, он не собирался менять решение. Если Лоргару и суждено выучить сегодня что-нибудь, пусть это будет урок о верности цели: слова и дела человека могут отозваться для него как добром, так и худом, но, единожды выбрав дорогу, нужно следовать по ней до конца.

— Увиливание — признак трусости, Лоргар, — сказал он ученику. — Никогда не забывай об этом. Союзники будут ослаблять твою решимость своей недостаточной убежденностью, враги попытаются сбить тебя с пути. Во всех делах будь невосприимчив к подобной порче.

— Я запомню, мой господин, — тихо, но истово отозвался аколит, и в груди пастыря затрепетало беспокойство. Он проигнорировал тревожное чувство и, услышав шаги капитана, с радостью отвернулся от пылающего взора послушника.

— Собери сильнейших бойцов, Аксата, — велел Кор Фаэрон. Смысл приказа был вполне очевиден: жрец отдавал его не впервые.

Стражник замер на пороге, сжимая кулаки. Несколько мгновений он не встречался глазами с повелителем, но затем посмотрел прямо на него с извиняющимся выражением лица.

— Они не пойдут, господин. Заупрямятся. — Великан взглянул на Лоргара, потом опять на проповедника, и оправдание превратилось в мольбу: — Они боятся поднимать на мальчика дубину или кнут!

— Взрослые люди испугались ребенка? — Пастырь скривил рот. — Лоргар растет быстро, но не забывай — он все еще дитя.

— Я не трону вас, Аксата, — негромко произнес отрок, — и не стану винить за то, что вы исполняете волю Сил.

— Это и беспокоит солдат. — Взволнованный капитан еще раз оглядел обоих, быстро и нервозно. — Можем ли мы побеседовать без мальчика?

— Говори все при нем, — резко бросил Кор Фаэрон, теряя остатки терпения при виде нерешительности стражника.

Аксата слегка мотнул головой, испуганно, но и решительно.

— Иди за мной. — Протопав мимо великана, жрец властно поманил его пальцем. — Разберемся с этим делом.

Пронесшись по коридору, пастырь не стал подниматься на палубу, а ворвался в казарму новообращенных. Многие из них сейчас сидели на своих койках — кто-то упражнялся в чтении и письме, другие обсуждали святые тексты, несколько человек размышляли или молились.

Внезапное появление господина вызвало немалый переполох, но сразу же стало очевидно, что бойцы понимают причину визита. Они столпились перед Кором Фаэроном, как стадо коз, заметивших песчаного льва. Правда, учитывая телосложение солдат, обстановка скорее напоминала встречу одинокого козла с прайдом песчаных львов, но проповедник никогда не признался бы в этом вслух.