У меня замерло дыхание, когда мы разворачивали тарелку, но на ней оказалось всего лишь горка печенья — никаких обитателей таинственных банок. Я съел одно печенье. Оно было еще горячим, словно из печки, шоколадная крошка липла к пальцам. Я съел еще одно, потому что если оно отравлено, то я хотел умереть первым. Я заслуживал этого.

Однако я даже не заболел. Да, он знал, как готовить печенье. Той ночью, услышав этажом ниже тяжелый кашель, я впервые почувствовал жалость к нему.

В конце учебного года у меня завязалась непримиримая вражда с одноклассником, и как-то раз я пришел домой весь в крови. Тот мальчишка невзлюбил меня сразу же, как только мы переехали и я пошел в новую школу, его школу. Парень возненавидел меня за мои отметки, но до этого случая не пускал в ход кулаки. Если бы он знал, какие оценки я получаю сейчас, он бы понял, что нас ничего не разделяет и что он бьет невиновного. Те высокие баллы зарабатывал другой я, след которого давно потерян.

Если бы возле нашего дома я обратил внимание на шторы в окне мистера Каванота, то заметил бы и руку, отодвигавшую их, но я ровным счетом никуда не смотрел и ничего не замечал. Я втащился в подъезд и тут внезапно увидел мистера Каванота, стоявшего в дверях своей квартиры.

— Давай-ка сделаем твоей бедной маме приятное, а? — предложил он-. — Ей совсем не обязательно видеть тебя в таком состоянии.

Я уже успел убедиться, что каннибалом он не был. Вдобавок в последнее время я порядком отощал, и от меня в любом случае было бы мало проку. Несколько недель назад я даже осмелился на немыслимое прежде: постучал в дверь старика, когда мама попросила меня вернуть ему тарелку с запиской, в которой она благодарила его.

Итак, я оказался на неизведанной территории. Впрочем, она оказалась не такой уж и таинственной, как я думал раньше. Там не было ничего страшного — всего лишь запах старого тряпья. Когда я смыл с себя кровь и грязь в ванной, мистер Каванот осмотрел мои лицо, локти и колено, глубокая ссадина на котором виднелась через свежую дырку в джинсах. Он остановил кровь, прикладывая к ранкам шарики ваты, смоченные бактином. Сильно щипало, но свежий запах лекарства напомнил мне об укусах комаров и жуков и прошлом лете.

— Ну, это, в общем, все, что мы можем сделать, — сказал он. Тут я понял, что он надеялся на большее. — У нас не получится скрыть твои синяки, разве что их закрасить.

Я промолчал и только посмотрел вниз, на пол в ванной.

— А как твой недруг? — сказал он уже серьезнее. — Надеюсь, ты его тоже хорошенько разукрасил?

Я пожал плечами. Мне казалось, что каждый мой удар отскакивал от него, словно мяч, и затем возвращался ко мне. Его сильные кулаки, как больно они били. Я старался не заплакать, но одна слеза все же вырвалась на свободу. Мистер Каванот сделал вид, что ничего не заметил.

— Я тут собирался угостить тебя лимонадом. Подожди минутку, я принесу.

Он оставил меня одного, чтобы я пришел в себя и вытер слезы. Когда я вышел из ванной, он стоял у кухонной раковины и со звоном болтал ложкой в кувшине.

— Вот, готово, — сказал он и стал наполнять стакан.

Я с удовольствием выпил самый холодный и самый вкусный напиток из всех, какие раньше пробовал, и пошел со стаканом в гостиную, где еще не бывал.

Банки.

Наконец-то, я видел их вблизи, полки и полки с банками, расставленными в непонятном для меня порядке. В них не было ничего, что я захотел бы отведать, однако в некоторых помещались части того, что в свое время явно не постеснялось бы сожрать меня самого — и живьем.

В самой большой банке лежала, свернувшись, в зеленые кольца змея о двух головах. На этикетке выцветшими чернилами было написано «Корбин, КИ» с датой двадцатилетней давности. Крохотная голова свиньи в другой банке оказалась еще старше. Старше свиной головы была бледно-серая рыхлая масса в рубчик, на которой стояло что-то похожее на перевернутую чашку диаметром в полдоллара. Когда я приподнял крышку, содержимое банки, казалось, зашевелилось, подняв облако пыли, похожей на снег. Только меня никогда еще не тошнило от снега.

— Это осьминог, его вынесло на берег у форта Лодердейл. Это во Флориде.

— Целый осьминог? — удивился я.

— Нет. Только щупальце. Его осьминогу, видимо, кит хвостом отсек. Потом вынесло на берег. А сам осьминог не меньше двадцати футов.

Я был потрясен одной мыслью о чудовищах, выходящих из темных морских глубин. Рисуя в воображении страшные картины, я продолжил исследовать полки. С каждым новым экспонатом, погруженным в жидкость для консервирования или лежащим на песке, который с легким звоном пересыпался в банке, мой интерес только усиливался.

Тут были глаза и зубы акулы; чьи-то скелеты и когти; стрелолистые растения и морские ракушки; гигантские сороконожки и огромный слизень, ярко-желтый, как банан; скорпион и мозг обезьяны. Удручающе выглядел котенок без шерсти, с пятой лапой, торчащей откуда-то из плеча, и следами укуса на шее.

— Это сделала его мать, — объяснил старик. — Кошки-матери всегда так поступают, если что-то не так.

— Почему? — прошептал я. — Разве они не любят своих детенышей?

— Наверное, слишком сильно любят, чтобы позволить им вырасти такими, какими они родились. Исходя из пользы всей жизни, матери делают им одолжение.

Все это меня сильно обеспокоило, потому что я ощутил жалость к маленькому новорожденному котенку, у которого не было ни одного шанса остаться в живых, который даже не увидел этот мир, потому что его убили прежде, чем он открыл глаза. Вдобавок я не мог при этом не подумать о Поли и моей вине в его гибели. Мистер Каванот сказал:

— Наверное, тебе не следует смотреть на мою коллекцию сегодня.

О нет, я должен был это увидеть. Эти банки так долго дразнили мое воображение! Я просто обязан был это увидеть. Ради Поли. И не имело значения, что сейчас, она вызывала у меня чувство, которое верней всего было бы назвать отвращением.

На некоторых банках имелись этикетки, для других это было и не нужно: ухмыляющийся череп обезьяны не требовал особых пояснений. Однако о содержании части банок я не имел ни малейшего представления. В одних хранились гладкие, высушенные кольца чего-то похожего на вяленое мясо, в других вроде бы то же самое, но посвежее, а завитки были толще и не такие ровные. Еще там были банки с какими-то странными многоножками и прочими неизвестными мне созданиями.

— Эту коллекцию, — сказал старик, — я начал собирать лет сорок назад. Так что она будет постарше твоих родителей.

Я кивнул, но не спросил зачем он стал это делать, потому что уже давно не задавал таких вопросов. Почему — вопрос шестилеток. А когда вам десять, вас больше волнует, почему нет. Для меня было совершенно естественным, что кто-то где-то собирает подобные вещи. И вот случилось, что один такой коллекционер живет со мной в одном доме. Мне просто повезло.

Когда мне. было десять, я понятия не имел о статистике. Мир, который меня окружал, был настолько мал, что я в ней нисколько не нуждался. Однако теперь я знаю, что более половины семейных пар, потерявших ребенка, вскоре расходятся. Думаю, я даже могу объяснить, отчего это происходит.

Поли не стало, и все никак уже не могло быть по-прежнему. Раньше все мы были вместе, мы составляли единое целое, закрытое и защищенное стенами, которыми были мы сами. Теперь, когда Поли нас оставил, мир пошатнулся и стены готовы были обрушиться.

Иногда, когда никто меня не видел, — а они теперь никогда не видели, потому что я стал для них по-своему невидимым, — я наблюдал за мамой и папой, за тем, как каждый из них относится к Линдси. Моя младшая сестра уже научилась ходить и пыталась разговаривать, но родители вели себя по отношению к ней так, словно у нее ничего не получается, и ей все время необходима помощь.

Мама постоянно ходила за ней следом, боясь потерять ее из виду, а когда не видела ее больше минуты, бросалась сломя голову на поиски и, найдя, крепко обнимала свою маленькую девочку. Она просила Линдси больше никогда не убегать, не предупредив дорогую маму. Папа же, напротив, следил за дочкой лишь глазами. И когда Линдси на своих коротеньких ножках пробегала мимо стола, он задерживал дыхание и крепко сжимал в руках газету с объявлениями, его постоянное чтение.