— Давай не будем устраивать сцен при детях, — сказал ей отец. То, что глаза матери были сухи, ранило меня сильнее, чем если бы она проливала реки слез. Она не дрожала, не суетилась, ее фигура вдруг стала огромной и неподвижной, как будто центр земного притяжения сосредоточился в нашей кухне.

— Не имеет значения, что я говорю и делаю, — наконец произнесла она, и я могла поклясться, что ее слова исходили откуда-то из недр ее тела, а не слетали с тонких, сжатых губ.

И это все, что она могла сказать? Я дрожала, я была настолько же взволнованна, насколько она была неподвижна; кровь слишком быстро бежала по моим венам. Мне хотелось закричать: «Останови его! Не дай ему уйти!» Но я была слишком хорошо воспитана.

Вместо того я прикусила язык и сжимала зубы, пока не почувствовала вкус крови.

Отец пошевелился, подошел к матери. Он взял ее руку в свои ладони, но чуть не выронил, такая она была тяжелая.

— Ты хорошая женщина, — сказал он. — Обещаю, что буду звонить тебе. Береги себя.

Отец поцеловал ее в щеку и отпустил ее руку. Он уже направился к двери. Когда он произносил свои последние слова, на лице у него было написано облегчение:

— У меня есть несколько дел, которые значат больше, чем моя жизнь.

— Не обманывай себя, — ответила мама.

Я знаю, что отец обнял и поцеловал нас троих, прежде чем выйти через парадную дверь. Мы стояли в коридоре, между кухней и гостиной и были последним барьером на его пути к свободе. Но я не помню этого. Должно быть, это мгновение стерлось из моей памяти. Наверное, я тогда испугалась, потому что его последняя ласка была слишком похожа на прикосновение призрака, прошедшего прямо сквозь меня.

Помню, как выглядывала из переднего окна, и внезапно ко мне подошла мать. Она взяла меня за руку, и я увидела, что ее лицо было обращено в противоположную от окна сторону.

— Он уже уехал? — спросила она.

Я выглянула и увидела, как нарисованные поднятые кулаки медленно удалялись от нашего дома. Заднее крыло засверкало, когда папа остановился у светофора на углу, и, когда он поворачивал, я увидела вспышку, словно автомобиль подмигнул мне.

— Да, — подтвердила я. — Его больше нет.

— Тогда это был последний раз, что ты видела его, — сказала мать, тяжелыми шагами направляясь на кухню.

Папа ушел первого июля. На следующий день волна жары накрыла Чикаго. Казалось, жара пришла из дыры в земле, которая осталась после ухода отца. Все дела расстроились; мы потеряли равновесие и жили непонятно как. Чтобы заморозить свое сердце, я держала во рту большой кубик льда. Мать не утруждала себя сидением у вентилятора или тем, чтобы вытирать пот со лба полотенцем, которое я обертывала вокруг ее шеи.

— Ты не хочешь есть? — спрашивала я ее, потому что была голодна, а братья жевали сухие кукурузные хлопья и смотрели по телевизору «Три пилота».

Она не отвечала и вела себя так, будто не слышит меня. Капля пота, как слеза, скатывалась с ее виска на изгиб подбородка и дальше, по шее, впитываясь в красную кофту.

— Как ты думаешь, он вернется? — допытывалась я.

Пальцы ее правой руки подергивались, и это был единственный ответ.

— Пошли. — Я загоняла братьев в кухню и нарезала им ломтиками сыр «Колби». Мы ели сыр и жирные крекеры «Рид» на обед, а затем и на ужин.

За эту неделю мать превратилась в свой собственный призрак, зато я стала более деятельной, чем раньше. Я научилась варить спагетти в кастрюле на темных металлических конфорках и зажигать духовку, чтобы разогреть пирог с цыпленком. По ночам я вытирала братьям лбы тряпкой, в которую был завернут лед, и проверяла, чтобы вентилятор дул прямо на их маленькие тела. Это была неделя жары, тишины и молчания.

Мама вернулась обратно, к нам, немного погодя. Однажды вечером она засмеялась, увидев что-то по телевизору, и все мы прибежали посмеяться вместе с ней. «Что такое, мама? Что там смешного?» Я присела на краешек ее кресла и обвила рукой ее влажное плечо.

«Хм-м-м?» Она вглядывалась в наши лица, критически осматривая нас, и мы инстинктивно пододвинулись ближе, словно ценности, которые нужно было сосчитать. Билли уперся ладонями в ее колени и наклонился к ее лицу.

— Мы тебя слышали, — прошептал он, затем разразился громким смехом, потому что они стукнулись носами. — Эскимосский поцелуй! — выкрикнул Билли.

Прошла неделя. Мои братья проводили время, вертясь у грузовиков Тонка и болтая со стриженным ежиком Джо, который владел кун-фу. Я ходила хвостом за матерью, полная решимости своей бдительностью защитить ее от несчастий. Однажды вечером мы сидели вместе. Было позже, чем мы думали. Мы открыли все окна так широко, как только смогли.

— Глоток воздуха — это глоток воздуха, — сказала мама, когда мы помогали ей поднять оконные рамы, искривившиеся от жары.

Я сидела напротив мамы за кухонным столом. Она разгадывала кроссворд в «Телевизионном гиде», а я делала вид, что занята раскрашиванием картинок в книжке, в то время как на самом деле я не сводила глаз с матери.

— Как зовут того парня из «Домика в прериях?» — спросила она меня, водя кончиком ручки над газетой.

— Майкл Лэндон, — ответила я. — Он играет отца.

Эти слова заставили ее поднять взгляд, прежде чем она закончила писать имя, и она взглянула на мое рисование. Она пошевелила руками, собираясь встать из-за стола, но ее влажные ладони приклеились к пластику. Мои руки тоже прилипли, и, когда я наконец отодрала их, они были жирными, покрытыми крошками от тостов. Мать рассмеялась:

— Теперь ты знаешь, как чувствует себя муха, угодившая на липкую ленту.

Затем она молча покачала головой:

— Скажи, чем это занимаются твои братья? Они ведут себя слишком тихо.

Мама вышла и обнаружила, что Билли и Гровер вытирают руки посудным полотенцем. Ни с того ни с сего в кухне стало темнее. Я слышала треск цикад на соседнем нежилом участке, и у меня возникло печальное, пустое чувство зря потраченного времени.

Мама вернулась в кухню, угрожающе размахивая своим красным кошельком из дорогой кожи. Она повертела им в воздухе со словами:

— Давайте-ка соорудим себе по «Черной корове»!

И мы все четверо отправились в винный магазин на углу, купили там ванильного мороженого, пива и полосатых пластиковых соломинок для коктейлей. Тут Гровер сказал, что хочет мороженого с кока-колой, и тогда Билли тоже захотел кока-колы. Мама состроила гримасу, но разрешила купить лимонад.

На обратном пути мама увидела на соседнем пустующем участке куст молочая, доходивший ей до талии.

— Взгляните-ка на это, — сказала она. Она протянула свободную руку, чтобы взвесить зеленые стручки, тяжелые от млечного сока. — Как раз то, что нужно вам, детям, немного зелени в вашем рационе.

Она протянула мне принадлежности для коктейлей, которые уже вываливались из намокшего бумажного пакета, и положила мне в карман ключ.

— Почему бы тебе быстренько не приготовить это, пока все не растаяло, и не вернуться ко мне? Я хочу собрать немного зелени.

Когда я вернулась, было уже почти совсем темно, а мама держала в руках охапку молочая с толстыми стеблями, похожую на экзотический букет невесты.

Гровер и Билли болтались возле мусоросборщика, и я пошла забрать их.

— Посмотри, Джесси, — прошипел Гровер.

Он отодвинул Билли с дороги, чтобы мне было лучше видно. Несколько пьяных валялись на тротуаре между грузовиком и кирпичной стеной нашего дома. Запах, исходивший от них, был отвратительнее, чем из открытого мусорного бака. Я не могла сосчитать, сколько их там было — может трое или четверо, — потому что они лежали вповалку, их грязные лохмотья перепутались, ноги напоминали сваленные в кучу бревна.

— Уйдите оттуда! — мама подозвала нас к себе и подняла повыше траву в руках. — Оставьте несчастных пьяниц в покое. Пусть себе спят.

— Они умерли? — спросил меня Билли, когда мы шли вслед за мамой и пучок молочая колыхался у нее над плечом.

— Нет, — ответила я. — Они просто спят.