«М. И. Калинин идет, держа в правой руке орден, а в левой – коробочку с документами. В кадр входит Таня. Калинин кладет правой рукой орден в левую руку Тани, а затем жмет ей правую руку, после чего дает коробочку».

Все это в точности, не перепутав ни своих рук, ни рук партнерши, повторил на экране тщательно загримированный под Калинина артист В. Белов. Недаром потом в фильме пели: «И Калинин самолично орден Золушке вручил».

Оказалось – не «самолично»… Ибо, увидев на экране загримированного под Калинина актера, начальство возмутилось: негоже «всесоюзному старосте» наклеивать бороду и усы! И Александрова поставили перед выбором: или целиком убрать сцену награждения или обойтись без актера Калинина.

Александров, конечно, предпочел второе. Хитрец-режиссер убил сразу двух зайцев: освободился от Калинина в кадре и сделал такую «самонаграду» героини интригующей. Теперь зритель в качестве награждающего мог предполагать кого угодно – того же Калинина (ему положено по статусу), или В. Молотова (ободрившего рекордистку Морозову приветственной телеграммой), или – страшно подумать! – Самого!

Так что небылицу о такой «самонаграде» сложили те, кто писал об этом как о режиссерском и актерском достижении в изображении условного.

И Д. Щеглов и М. Кушниров пишут о «миньере», попросту светобоязни, которой всю жизнь страдала Орлова. Актриса не выносила даже желто-оранжевых занавесок в столь частых в ее гастрольной жизни гостиничных номерах и просила сменить их или сам номер. Что, конечно, осуществлялось, но принималось за каприз «звезды».

И если Кушниров только упоминает об этом недуге, то аналитик Щеглов даже из него делает далеко идущие выводы:

«Препарировать чужую жизнь на основе одних лишь недугов и странностей – дело столь неблаговидное, сколь и неблагодарное, – признает он. – И все же есть глубокий иронический смысл в том, что актриса всю жизнь враждовала именно с той стихией, с которой ассоциировалась или должна была ассоциироваться для большинства. Искусственное солнце заливало искусственную жизнь ее персонажей, до которых, в сущности, ей не было никакого дела».

Но тут чуткий, как правило, щегловский анализ явно дает сбой. Как же «не было дела», если даже образ своей первой, самой простенькой из всех ее героинь Орлова пыталась всячески осмыслить. И не только «про себя» – на страницах печати:

«Роль домработницы Анюты, чрезвычайно эффектная внешне, но сложная и трудная по содержанию, выпала на мою долю. Анюта по своему положению среди других действующих лиц напоминает мне сказочную Золушку, незаметную, презираемую замухрышку в начале фильма и неожиданно расцветающую, вырастающую в его конце.

Работая над ролью, я старалась создать образ простой обыкновенной советской девушки (непременно «советской». – Ю. С.) и играть так, чтобы зритель увидел в Анюте живого, понятного всем человека, а не напыщенную куклу, каких мы часто видим на экране. Оказалось, что искренность и простота игры на экране различны с театральной игрой. Понять и оценить эти различия мне помогли режиссер Александров и Чарли Чаплин теми отрывками картин, которые мне удалось видеть.

В создании образа Анюты я пользовалась системой Художественного театра, которую и изучила за свою семилетнюю работу в театре Немировича-Данченко. Той же системой, которой я пользовалась в работе над образом Периколы и Серполетты в «Корневильских колоколах».

Поэтому я стремилась спеть Анютины песни не как вставные музыкальные номера, а передавать их как волнение чувств, переживание в мелодии:

Энергичны слова припева Анютиной песни. Бодры и жизнерадостны ее поступки. Непреодолима ее любовь к новой счастливой жизни».

Это только про Анюту, которую потом актриса даже не видела, как помним, в списке своих безусловных экранных побед. Анюту, в работе над которой участвовали и система Художественного театра, и Чарли Чаплин, и, конечно, Александров, внушавший актрисе, как «непреодолима любовь ее домработницы „к новой (читай – советской. – Ю. С.) счастливой жизни“.

Можно представить, как занимали мысли и чувства актрисы (во всяком случае, на бумаге) образы остальных, гораздо более полнокровных ее героинь! «Конечно, – скажет тот же Д. Щеглов, – бумага все стерпит».

Но с ним нужно или согласиться… или остаться при своем мнении.

Прессе, освещавшей суперэкстравагантную, посвященную Орловой фотовыставку Владика Мамышева, принадлежит еще одна небылица про актрису, почти виртуальная.

«Кажется, еще никто не обращал внимания, – делала она как бы открытие, на двусмысленное сочетание имени и фамилии советской звезды: Любовь Орлова. Ведь если правильно расставить акценты, окажется, что секс-символ 30-х имеет свое альтер эго – Орлова. Некоего воздыхателя, готового плодить ее изображения в самых немыслимых ситуациях (даже в постели с моряком!)".

И не просто с «моряком», а с революционным с крейсера «Аврора» представил в постели Орлову выдающийся питерский фотоавангардист.

Но насчет альтер эго пресса ошибается, и на двусмысленное сочетание имени и фамилии Любовь Орлова еще за 40 лет до «Владика» обратил внимание тот же Оня Прут, драматург и друг детства актрисы. И на один из ее дней рождения преподнес Орловой в качестве подарка сценарий «Любовь Орлова».

– В картине о самой себе я сниматься не буду! – испугалась она.

И напрасно! «Любовь Орлова» оказалась… любовью Григория Орлова, знаменитого, как теперь говорят, пра-пра-пра-пра-прадядюшки актрисы, к Екатерине II. Собственно, сценария никакого не было – одно шутка-название.

Так что пересмешник И. Прут «расставил акценты» задолго до нынешнего питерского авангардиста и тех, кто о нем пишет.

Г. Скороходов, автор известной передачи «В поисках утраченного», одна из которых посвящена Л. Орловой, о своих встречах с ней пишет в одноименной книге. И если встречи описаны более-менее убедительно, то когда Скороходов остается один, его тоже тянет на небывальщину.

«В Гаграх, – пишет он, – мы поднялись по длинной лестнице, по которой взбиралось стадо в „Веселых ребятах“, и зашли в тот сверкающий зал, где, готовясь к приему гостей, пела и танцевала Анюта». Лестница на шикарной бывшей даче профессора Федорова в Гаграх есть, и стадо по ней действительно взбиралось. Но сверкающего зала, где бы пела и танцевала Анюта, хозяин дачи не строил – все это снималось в павильоне «Мосфильма»…

Да и о каких съемках внутри дачи могла идти речь, если первая же съемка на ее территории привела к таким катастрофическим, описанным драматургом фильма Н. Эрдманом в письме матери, последствиям:

"… Но вот раздался сигнал, под дикие крики абхазцев к главному входу врывается обезумевшее стадо коров. Сметая все на своем пути, бодаясь, мыча, выворачивая ступени, вырывая с корнем банановые деревья, животные устремляются вверх. Несчастный итальянец (управляющий дачей. – Ю. С.) видит, как одна за другой трескаются и падают на дорогу чудесные гипсовые вазы, как вытаптываются розовые кусты и крошатся перила. Он хватается за голову и на звучном языке Петрарки и Кроче начинает кричать какие-то убедительные слова, на которые никто не обращает внимания… Четыре часа продолжалась съемка, четыре часа кричал несчастный итальянец, и четыре часа, будто в павильоне на Потылихе, невозмутимо улыбался Александров».

Вскоре, не без впечатления, произведенного на него киношным разгромом, профессор медицины Федоров вообще покинул пределы СССР…