– Я надеюсь, что вы начнете свою работу в дружном единении, вдохновленные искренним желанием оправдать доверие монарха и нашей великой Родины. Да благословит вас Господь!

Таковы были заключительные слова речи Государя. Он читал свою речь звонким, внятным голосом, сдерживая чувства и скрывая горечь.

Затем раздались крики „ура“ – громкие из группы членов Государственного Совета, слабые из группы членов Государственной Думы, и похороны самодержавия были закончены. Мы переоделись и возвратились в Петергоф… Во дворце царила подавленная атмосфера. Казалось, что приближенные Царя пугались собственной тени».

А. В. Богданович, хозяйка светского салона, записала в дневнике в день открытия Государственной думы: «Сегодня нам многие говорили, что царь, когда шел в зал, был очень удручен, расстроен. Молодая царица – тоже, лицо у нее было все в красных пятнах. Царица-мать лучше собою владела. Но когда царь вошел на трон, когда читал речь, тогда он овладел собой и своим голосом и читал громко, внятно».

Важной частью дворцовой церемониальной жизни являлись приемы на жилой половине императорской четы, которые именовались представлениями. Существовал жесткий перечень лиц, имевших право представиться государю или государыне. Представлялись, например, по случаю производства в чин, награждения орденом или производства в должность. Представлялись императорской чете как мужчины, так и женщины. Все представлявшиеся выстраивались в очередь в соответствии с их положением в вертикали власти или обществе, и нюансы этого порядка периодически уточнялись. Так, 10 декабря 1826 г. «Государь Император Высочайше повелеть соизволил: чтобы впредь представление Их Величествам господ статс-секретарей становить выше камергеров, но ниже вторых чинов Высочайшего двора, когда таковые чинами старше статс-секретарей»[372]. Некоторых из представлявшихся царь принимал отдельно.

Принимали представлявшихся и императрицы. Например, 5 декабря 1826 г. императрице Марии Федоровны представлялись 20 человек, среди них: генерал от артиллерии князь Яшвиль, отставной действительный статский советник граф Румянцев, генерал-лейтенант Корен («благодарить за пожалование в сей чин»), сенатор Мертенс и сенатор Дивов («благодарить за монаршие милости»), санкт-петербургский гражданский губернатор Безобразов[373].

По воспоминаниям великой княгини Ольги Николаевны, «по воскресеньям, после обедни, представлялись мужчины, по вечерам – дамы. В большинстве случаев их бывало от сорока до пятидесяти человек: матери, которые привозили представляться своих только что вышедших замуж дочерей, дамы, приезжавшие прощаться перед каким-нибудь отъездом или такие, которые благодарили за очередное производство их мужей, все они в придворных платьях с длинными шлейфами. Это были утомительные обязанности. Мама была освобождена от них только после того, как сдало ее здоровье. Нам, детям, доставляло громадное удовольствие, если мы иногда вместе с Папа могли наблюдать через дверь. При этом Папа делал знаки рукой некоторым хорошим знакомым».

В числе таких хороших знакомых была и юная Маша Фредерикс, дочка ближайшей подруги императрицы Александры Федоровны. 16-летняя девушка представлялась императрице 1 июля 1849 г. по случаю присвоения ей фрейлинского шифра. Спустя десятилетия М. П. Фредерикс вспоминала, что Александра Федоровна, следуя букве протокола, спросила во время представления: «Кто эта девица?». Ирония ситуации заключалась в том, что Александра Федоровна знала М. Фредерике буквально с младенчества: «Смех начинал разбирать всех присутствующих, знаки из двери усилились; я окончательно сконфузилась; императрица очень серьезно и холодно обратилась ко мне и сказала: „Очень рада с вами познакомиться… где находятся ваши родители?“. Я до того растерялась, что ни слова не могла выговорить и готова была расплакаться; все присутствующие разразились хохотом; особенно за ужасной дверью происходило что-то страшное; я, красная как рак, готова была провалиться сквозь землю»[374]. Судя по всему, «за ужасной дверью» находились подруги Маши – великие княгини и, возможно, сам император.

Впрочем, были и те, кто, входя в «ближний круг» императрицы, мог проходить на ее половину без предварительной записи на представление. По воспоминаниям великой княгини Ольги Николаевны, «вход к ней был свободен для князя Волконского, на обязанности которого лежало обсуждение с ней приглашений на балы, а также выбор подарков к крестинам и свадьбам; и – для генерал-адъютантов и флигель-адъютантов. Все они, а также и некоторые привилегированные друзья, дамы и кавалеры, могли приходить к ней без того, чтобы стоять в списке. Они приходили уже с утра, чтобы выпить с Мама чашку шоколада в то время, как обсуждалось необходимое»[375].

Как известно, дети в императорской семье рождались не для счастья, а для «нужд государственных». Родители, вне всякого сомнения, желали им счастья, но «профессия» требовала жертв во имя интересов страны. Поэтому вопрос «о любви» при матримониальных решениях даже не вставал, поскольку речь шла о долге, прямо предписанным высоким рождением в стенах Зимнего дворца.

В Большом соборе Зимнего дворца прошло немало свадеб самого высокого уровня. Ритуал высочайших свадеб также тщательно прописывался, как и ритуал Больших и Малых выходов. Во времена Екатерины II главными свадьбами Зимнего дворца стали три брачные церемонии: наследника великого князя Павла Петровича и внуков императрицы – Александра и Константина. Что характерно, всех трех невест выбрала сама Екатерина II. При этом, просчитывая перспективы брачных союзов, она руководствовалась прежде всего государственными интересами, а не интересами матери и бабушки.

О темпах принятия решений свидетельствует хронология развития событий. Например, предполагаемые невесты великого князя Александра Павловича прибыли 31 октября 1792 г. Буквально в этот же день Екатерина II определилась с выбором невесты, проведя некий кастинг среди прибывших баденских принцесс, определив в невесты любимому внуку старшую принцессу, Луизу-Марию-Августу Баден-Дурлахскую.

За юной Луизой непрерывно следили десятки и сотни глаз. Малейшие шероховатости обращали на себя внимание и становились поводом к бесконечному перемыванию костей и долгосрочным прогнозам. Так, когда невеста, на одной из дворцовых церемоний споткнулась, задев бахрому ковра, это привело ее в отчаяние, а многие сочли эту неловкость дурным предзнаменованием[376].

9 сентября 1793 г. баденская принцесса приняла православие с именем великой княжны Елизаветы Алексеевны, 10 сентября прошла церемония обручения, и 28 сентября 1793 г. «совершилось бракосочетание в Большой придворной церкви, и их императорския высочества новобрачные заняли их новые покои»[377].

В придворных хрониках события свадебного дня отражены в деталях, которые коротко описывают брачную церемонию и все «передвижения» бабушки и молодоженов по Зимнему дворцу[378]. За этими строками, фиксирующими только формальную сторону происходившего, стояли нарождающиеся чувства двух совсем молодых людей и осознание неизбежности происходящего. Как вспоминала Елизавета Алексеевна, «однажды вечером, спустя примерно шесть недель после нашего приезда, за круглым столом в Бриллиантовой комнате, где мы рисовали вместе с остальным обществом, он (великий князь Александр Павлович. – И. 3.) потихоньку от других сунул мне только что написанную им записку с объяснением. Он писал, что по приказанию родителей сообщает мне о том, что меня любит, и спрашивает, могу ли я отвечать на его чувство и может ли он надеяться, что я буду счастлива, выйдя за него замуж. Я, тоже на клочке бумаги, ответила ему утвердительно, прибавив, что исполню желание родителей, приславших меня сюда. С этого момента на нас стали смотреть как на жениха и невесту и мне дали учителя русского языка и закона Божия».