Василий Витальевич незаметно ушёл в прошлое… Он сам — в то время ещё крепкий и смелый человек — шёл пешком через границу в зимнюю стужу. Теперь изменился его внешний облик, серебряной стала борода, но глаза по-прежнему вспыхивали молодым огнём. Мысли Шульгина стали другими, и, как бы то ни было, эта перемена в нем началась зимой 1925/26 года, когда Шульгин увидел, что Россия не мертва, как он думал за границей. В 1926 году в стане оголтелых монархистов кутеповых и климовичей Шульгин имел мужество написать: «Когда я шёл туда, у меня не было родины. Сейчас она у меня есть». И он не отказался от этих слов даже после того, когда стало ясно, при каких условиях совершилась его поездка, когда «Трест» перестал существовать.

Это не означает, что на страницах книги Шульгина «Три столицы» не было злых нападок на советский строй.

«…Книга полна таких выпадов против советской власти… которые сейчас мне даже неприятны» — эти слава не только были сказаны, но и написаны Шульгиным в одной из его статей.

Как же происходила поездка Шульгина?

Прежде всего он отправился в город Ровно, тогда ещё находившийся в буржуазной Польше. Здесь он отрастил седую бороду. Его многие знали в лицо: в газетах иногда появлялись портреты членов Государственной думы. Но теперь он не выглядел прежним Шульгиным.

Ровно, уездный город Волынской губернии, некогда принадлежал со всеми угодьями князьям Любомирским. Шульгин знал этот город в то время, когда в нем высшей властью был полицейский исправник и когда здесь стояли два пехотных танка — Курский и Путивльский. Но и тогда князь Любомирский был главной персоной в Ровно. Старый родовой замок князей стоял на островке среди прудов, а новый «палац» — в глубине английского парка. Ровно был польским городом Волынского воеводства, но, как и раньше, он оставался островом, окружённым крестьянским морем. А крестьяне говорили на украинском языке.

В этом городе знали Шульгина, и он знал этот город. Шульгин изменил свою внешность и стал похожим, как он сам писал, «не то на факира, не то на раввина». И ещё писал в своей книге Шульгин: «В Ровно, естественно, надо думать, была сильная коммунистическая ячейка».

В этом он, конечно, не ошибался.

В Варшаве Шульгин встретился с представителем «Треста» Артамоновым (Липским). Тот его направил на пограничную станцию, а далее им уже занимались деятели «Треста».

В книге Шульгина интересно рассказывается о переходе границы, о револьверах «в обеих руках», утомительных перебежках по глубокому снегу, о метели — все было так, как написано. Но только переход был абсолютно безопасным — он осуществлялся через «окно» в районе Столбцов. Единственное, что было опасным, — это мороз и сильная метель. Из-за них Шульгину и его спутнику Ивану Ивановичу (на самом деле Михаилу Ивановичу Криницкому, сотруднику ОГПУ) пришлось возвратиться на польскую сторону. Люди, которые должны были их встретить с советской стороны, из-за метели к ним не добрались. Шульгину пришлось ночевать на хуторке в Польше. Сюда за ним пришли трое «контрабандистов». Старший «контрабандист» сказал Шульгину: «Я знаю, кто вы…» Далее автор «Трех столиц» приписывает «старшему» несколько положенных «контрабандисту» фраз, которых тот не думал произносить. Эти «детали» выдуманы были Шульгиным для отвода глаз, чтобы не бросить тень на «Трест».

Небольшое отступление.

Осенью 1963 года я навестил Александра Алексеевича Лангового, полковника Советской Армии в отставке. Он сказал:

— Если увидите Василия Витальевича Шульгина, передайте ему привет от «старшего контрабандиста». Это был я.

Смелый и испытанный в конспирации враг советской власти, убеждённый монархист Шульгин так и не догадался, что эти переодевания, револьверы на изготовке, советы «старшего контрабандиста», как вести себя в случае встречи с пограничниками, — все это было инсценировкой.

Итак, в ночь на 23 декабря 1925 года Шульгин был принят через «окно» в Столбцах и отправился в Киев с вручённым ему паспортом на имя Иосифа Карловича Шварца.

Спутником Шульгина был Антон Антонович (Сергей Владимирович Дорожинский). Шульгин описывает его так:

«В глаза мне метнулось тонкое, сухое лицо в пенсне, которое блеснуло, как монокль… Он был бы на месте где-нибудь в дипломатическом корпусе».

У Шульгина не раз являлась мысль спросить: «Да кто же вы такой, Антон Антоныч?»

В Киеве Шульгин остановился в гостинице «Бельгия», а Антон Антонович — в «Континентале».

«Первые дни он (Шульгин) был очень сдержан, — писал в своём докладе Дорожинский, — затем постепенно разошёлся, сделался как будто искренним… охарактеризовал всю эмиграцию в целом, поделил её на группы, дав определение каждой… В первую очередь он выдвигает Врангеля, считая его большим человеком с железным характером. Отношения между Врангелем и Кутеповым основаны на личных счетах. Кутепов поручил „племянникам“ (Марии Захарченко и Радкевичу) держать его в курсе всего, что будет делать Шульгин в России».

Шульгин рассказывал, что, оставаясь врагом советской власти, он был глубоко поражён тем, что ему пришлось увидеть в Советском Союзе. «Мы там представляем себе Россию вымирающую, обтрёпанную, грязную… Действительность говорит другое: как глупы все те, кто верит тому, что пишет пресса Запада».

В первых разговорах с Дорожинским Шульгин мало спрашивал о «Тресте», но упоминал, что «защищал» «Трест» в Париже от Чебышёва и Врангеля, но теперь видит, что во главе этой организации стоят солидные люди, ведущие дело умно и хитро.

В Киеве за Шульгиным, конечно, велось наблюдение: Дорожинский не мог неотрывно быть с ним; кроме того, надо было знать, не было ли у Шульгина каких-нибудь явок не по линии «Треста». Шульгин заметил эти наблюдения и довольно красочно описал свои драматические переживания: за ним гонялось «чёрное пальто»; кто-то подглядывал через стеклянную дверь; он «спасался» на трамвае, на извозчике, убегал через железнодорожную насыпь, пролезал под вагонами.

«Да, пожалуй, это и был бой… Поединок! — восклицает в своей книге Шульгин. — Вдруг вся милиция и все ГПУ поставлены на ноги и ищут высокого старика в коротком пальто, в сапогах, с седой бородой».

Дорожинский принимал меры «предосторожности», как мог успокаивал Шульгина. Тот даже засел на четыре дня в гостинице и сносился с Дорожинским особой сигнализацией, глядел сквозь занавеску, ожидая, когда наконец появится его ангел-хранитель — высокая дендистая фигура, у которой «пенсне блестело моноклем».

В Киеве Шульгин решил расстаться с седой бородой, в парикмахерской пробовал её выкрасить, но она из-за скверной краски оказалась красно-зеленой. Страх не проходил, и, чтобы успокоить своего подопечного, Дорожинский увёз Шульгина в Москву.

4 января 1926 года в Москве, на вокзале, их встретил сотрудник ОГПУ Шатковский (в книге Шульгина он назван Василием Степановичем) и поселил гостя на даче в Лосиноостровской. Дорожинский расстался с ним, и теперь Шульгин оказался на попечении возвратившихся и» Ленинграда «племянников». Это имело тот смысл, что он общался с подлинными контрреволюционерами, за которыми, естественно, велось наблюдение.

Шульгин описал пребывание на зимней даче под Москвой. В целях конспирации он в своей книге изменил обстановку и действующих лиц, а позднее писал уже так, как было в действительности:

«Я был отдан Марии Владиславовне Захарченко-Шульц и её мужу под специальное покровительство. Муж её был офицер… По её карточкам, снятым в молодости, это была хорошенькая женщина, чтобы не сказать красивая. Я её узнал уже в возрасте увядания, но все-таки кое-что сохранилось в её чертах. Она была немного выше среднего роста, с тонкими чертами лица… Испытала очень много, и лицо её, конечно, носило печать всех этих испытаний, но женщина была выносливая и энергии совершенно изумительной. Она была помощником Якушева. Между прочим, она работала „на химии“, то есть проявляла, перепечатывала тайную корреспонденцию, которая писалась химическими чернилами. Это была работа очень изнурительная. Оба супруга, она и муж, часто навещали меня, они жили там же, возле меня, постоянно выезжая в Москву, оттуда примерно час езды до их дома…