Мне приходилось вести откровенные беседы с Марией Владиславовной. Однажды она мне сказала: «Я старею… Чувствую, что это мои последние силы. В этот „Трест“ я вложила все свои силы, если это оборвётся, я жить не буду».

В другой раз Захарченко жаловалась Шульгину на медлительность Якушева. «Разочаровавшись постепенно в Якушеве, она идеализировала другого члена этой организации». Этот «другой» был Стауниц.

13 января 1926 года состоялась встреча Шульгина с Якушевым и Потаповым. Якушев был уже знаком Шульгину, Потапов — «сдержанный, тактичный, обаятельный собеседник» — разыгрывал роль будущего военного министра, военного руководителя «Треста». При нем Радкевич держался почтительно, по-военному.

Шульгин поделился с Потаповым планом, который возник ещё перед переходом границы:

— У меня в двух верстах от границы, на польской стороне, имение. Что, если под видом фабрики гнутой мебели там организовать базу для врангелевских офицеров?

Потапов ответил, что польский штаб до сих пор не решил дело с «лесными концессиями», предназначенными для такой же цели. В принципе план надо одобрить, и этим займётся «Трестхоз»[28].

Беседа была не совсем деловая. Потапов вспоминал прошлое, свою близость ко двору, императрицу Александру Федоровну, — возможно, она была холодна к нему, потому что считала его близким ко двору Николая Николаевича.

У Шульгина тоже были воспоминания, связанные с императрицей:

— Я был представлен её величеству вместе с другими членами Государственной думы, нас было тридцать. Церемониймейстер представил меня: «Депутат Шульгин от Волынской губернии». Она смотрела на меня с видом отчаяния, потом спросила: «Волынская губерния? Какая она?» Я был смущён и все же нашёлся: «Скажу одним словом — мягкая». Она глядит не понимая. «Климат мягкий, наречье, природа холмистая, мягкая, характер людей мягкий». Затем, нарушая этикет, спросил: «Вы там не изволили быть?» Она ответила, как бы жалуясь: «Не была. А где я была? Я десять лет в Царском Селе, как в тюрьме». И вдруг замолчала. Я сказал: «Надеюсь, вы посетите эту губернию?» — «Непременно». И вот как бывает: член Государственной думы от этой «мягкой» губернии принял отречение царя, а первым восстал лейб-гвардии Волынский полк.

Шульгин мог многое рассказать о том, что предшествовало Февральской революции.

— Я как-то обедал у Юсуповых, Феликс Юсупов был женат на дочери великого князя Александра Михайловича. Был и великий князь Кирилл Владимирович, говорили о том, что династия накануне крушения, — это было ещё до убийства Распутина. Кирилл молча кивал, но в глаза не смотрел, я обратил на это внимание.

Шульгин говорил Потапову и Якушеву, что он буквально потрясён всем, что увидел в России. Россия, её организм не умерли, как они думают там, на Западе.

— Жизнь бьёт ключом, и, больше скажу, её буйный размах перегоняет Запад, в этом я убеждён.

— Мы здесь варимся в этом котле; вам, как свежему человеку, виднее, — согласился Потапов.

— И мы считаем, что этот подъем на пользу будущей России. Переворот только назревает… Все произойдёт само собой, — разумеется, при нашем содействии. Центр внутри страны есть — это «Трест», — добавил Якушев.

— А силы извне? Они существуют… В Белграде, в русской церкви, стоят наши знамёна. Их семьдесят, при них офицерский караул. День и ночь стоит караул в форме своих старых полков…

Потапов тоже видел эти знамёна, но они будили в нем иные чувства, чем у Шульгина.

Шульгин вспоминал о своём расхождении с черносотенцами: когда еврея Бейлиса обвиняли в ритуальных убийствах, он, Шульгин, напечатал в своей газете «Киевлянин» статью, в которой обвинил прокурора и следственные органы в давлении на суд. За эту статью Шульгина приговорили к трём месяцам тюрьмы, хотя вскоре и помиловали. Находясь в эмиграции, он не мог мириться с кровожадными намерениями ультраправых, мечтавших о погромах и кровавых расправах в случае переворота.

Главное, что волновало сейчас Шульгина, была судьба его сына, пропавшего без вести. Были сведения, что он будто бы находится в больнице для душевнобольных в Виннице.

— Я могу сам поехать в Винницу, скажем, под видом скрипача из ресторанного оркестра.

— Ничего этого не нужно. Мы пошлём в Винницу своего человека. Вам следует только написать записку сыну, чтобы он доверился нашему человеку.

И Шульгин написал: «Дорогой Ляля! Я тебя ищу. Доверься представителю этого письма. Лиза жива, Димка тоже. Чтобы тебя узнать наверное, расскажи что-нибудь предъявителю письма из Свальнокотских сказок. Храни тебя Господь. Твой Биб».

Записку отдал Якушеву.

Затем Шульгин выразил желание поехать в Ленинград.

— Опасно.

— Уж если в Киеве, где меня каждая собака знала и никто не узнал, то в Питере наверняка не узнают.

Тут произошёл инцидент, несколько взволновавший Шульгина: кто-то стукнул два раза в окно. Якушев вышел и вернулся с неизвестным человеком, который передал пакет и, сказав по-польски: «Довидзеня[29], пан», ушёл. О нем сообщили Шульгину: «Связной из польского посольства. Принёс пакет из Варшавы, направленный с диппочтой». Это была инсценировка, чтобы убедить Шульгина в солидности «Треста».

Шульгин заговорил о Польше, о лимитрофах: «После переворота их придётся терпеть в течение нескольких лет». Потом о Климовиче как мастере конспирации, которого незаслуженно оттёрли Кутепов и кутеповцы. «Они и Врангеля не допускают к „Тресту“, видимо из ревности».

Якушев заметил, что «Трест» находит политику Врангеля неправильной. «Трест» считает себя подвластным Николаю Николаевичу, но не докладывает ему, как ведёт дело, а ставит перед фактом.

— Мы боимся двора его высочества, все разболтают, старые болтуны. И у Врангеля есть советчики, настраивающие его не в пользу «Треста».

— Да, Врангеля убеждают в том, что «Трест» не чист, иначе бы он давно провалился. И это меня возмущает, особенно после того, что я видел здесь, — сказал Шульгин.

И тут Якушев впервые заговорил о книге, в которой автор «Дней» и «Двадцатого года» мог бы описать свою поездку в Россию.

Ещё в то время, когда донесения Дорожинского, а затем письма Шульгина были получены в Москве, у Дзержинского и его товарищей по работе появилась мысль, что впечатления Шульгина, его размышления о том, что он увидел в Советской стране через пять лет после 1920 года, могли бы открыть глаза многим эмигрантам, и не только эмигрантам, на те перемены, которые произошли в России.

Репутация Шульгина как монархиста была общеизвестна, и, если бы он добросовестно описал все, что видел в СССР, это бы имело значение, повлияло бы на людей, не знающих правды о родине.

Деятели «Треста» получили задание: подсказать Шульгину мысль о создании книги, отражающей его пребывание в Киеве, Москве и Ленинграде, тщательно скрывая способ, каким он очутился в Советской России, и людей, которые ему помогли. Об этом и сказал Якушев при свидании с Шульгиным 16 января 1926 года.

В октябре 1927 года в послесловии к книге «Три столицы» её автор писал: «Я никогда бы не решился её издать, я слишком боялся повредить „Тресту“. Мысль эту подал мне Фёдоров (Якушев): „Я надеюсь, что по вашем благополучном возвращении мы прочтём ещё одно талантливое произведение автора „Дней“ и „Двадцатого года“ (повторялось несколько раз). Очень важно, чтобы эмиграция знала, что Россия жива и не собирается помирать“. И я „клюнул“ на эту мысль…»

Можно представить себе ту суету, которая поднялась в эмиграции после благополучного возвращения Шульгина из Советского Союза.

В Ленинграде ему понравился спектакль «Заговор императрицы». Между прочим, Шульгин отметил, что артист, игравший Распутина, не передал «той таинственной силы, которая должна же быть в этом человеке, раз он мог завладеть императорской четой».

Розыски сына Шульгина оказались бесполезными. В Виннице его не нашли, — возможно, он умер и был похоронен под другой фамилией.