— Ты ведешь себя не-при-лично, — начал он опять, — ты не отстаешь от Вестингауза буквально ни на шаг. Я понимаю, если б это было из нежного чувства. Многие браки в Нью-Йорке проистекали от нежного чувства, порожденного качкой на пароходе и другими явлениями гальванического порядка, возможными на Тихом океане. Но в данном случае дело, очевидно, не в нежном чувстве.

— Папа. Как ты можешь говорить мне подобные вещи! с негодованием воскликнула Грэс, вскочив с кушетки. — Как ты можешь злоупотреблять тем, что я сирота, что у меня нет матери. Ах! — она немедленно разрыдалась, забив ногами об пол и тряся головой с такой силой, точно это была не голова, а спелая яблоня.

— Но что же я такое сказал? — пробормотал смущенный сенатор.

— Ты сказа-ал… ты ска-зал… — рыдала несчастная Грэс.

— Ты сказал о гальванических… нет, я не могу повторить.

— Ну, будет, будет, — миролюбиво произнес сенатор, хлопая свою дочь по спине, — я ведь знаю, что ты у меня славная девочка, Грэс, ты у меня хорошая девочка, воспитанная девочка. Не рыдай таким ужасным образом, это повлияет на твои легкие!

— Н-не буду, папа, дорогой, — плакала Грэс, — ах, ты не знаешь, как у меня тяжело на душе, когда вспоминаю, что у меня нет мамы… Мой гардероб, ты знаешь… и шляпки… и никто, никто, никогда!..

Ноги Грэс опять выразили намерение забарабанить по полу. Сенатор был совершенно уничтожен. Он раскис и утер слезу. Он полез в боковой карман за бумажником.

— Полно, полно, Грэс. На континенте мы все это приведем в порядок. Ты увидишь, душечка, что отец тоже имеет значение в таких делах, как гардероб.

— И шляпки! — воскликнула Грэс.

— И шляпки, цыпочка. Поцелуй своего папу. Спрячь в сумочку эту бумажку.

Грэс прикоснулась к отцовской щеке, спрятала бумажку в сумочку и снова свернулась на кушетке калачиком.

Между тем сенатор, удалившись в свою собственную каюту, предался сладким и горделивым мыслям.

— Совсем как покойница мать! — шептал он про себя с чувством. — Такая же кроткая, ласковая, незлопамятная. Приласкаешь ее, утешишь пустячком, и сейчас же все забудет. Ребенок, совершенный ребенок.

Он мирно растянулся на кровати, смежил глаза и заснул.

Между тем Грэс, полежав некоторое время, вскочила, прислушиваясь к храпу своего отца, пригладила кудри и, сунув что-то за широкий шелковый кушак, тихонько выбралась из каюты.

Банкир Вестингауз, похудевший и постаревший, сидел у себя за привинченным к полу столиком, пил виски с содой и лихорадочно просматривал нью-йоркские газеты. Этот старый развратник был выбит из строя. Он испытывал нечто похожее на меланхолию. Он тосковал по таинственной Маске, ушедшей от него в один майский день и больше не возвратившейся. В каюту постучали.

— Войдите, — пробормотал он рассеянно. Дверь отворилась, кто-то быстрыми шагами вошел в каюту, остановился близехонько от него, и не успел Вестингауз поднять глаз, как навстречу ему устремилось дуло прехорошенького дамского револьвера и женский голос грозно произнес:

— Руки вверх!

Вестингауз за всю свою банкирскую практику не испытывал подобного потрясения. Он хотел было поднять руки, но они тряслись и положительно отказывались оторваться от защитной поверхности стола.

— Руки вверх, старая крыса! Раз, два!..

— Мисс Нотэбит, — взмолился Вестингауз, разглядев, наконец, кудрявого бандита, — я согласен поднять руки, как только они поднимутся. У меня слабое сердце. Опустите эту вредную игрушку вниз.

— И не подумаю, — спокойно ответила Грэс, — я буду держать ее до тех пор, пока не узнаю от вас все, что мне нужно. Негодяй, тиран, деспот, дарданельский турок, куда вы дели Маску? Отвечайте сию минуту, где она, куда вы ее запрятали!

— Поистине, мисс Нотэбит, вы в роковом заблуждении. Я раздавлен, покинут, я брошен, она бежала от меня, я страдаю, а вы задаете мне вопросы, которые я сам готов задавать с револьвером в руках.

— Так я и поверила, — протянула мисс Грэс, — выкладывайте доказательства, старичок!

Вестингауз в бешенстве прикусил губу. Он схватил со стола газеты, целый ворох газет, и швырнул их в лицо мисс Нотэбит.

— Читайте! — простонал он с отчаянием.

Грэс подобрала газеты одной рукой, держа другую с револьвером на уровне банкирского носа. Она тотчас же увидела несколько объявлений, подчеркнутых красным карандашом:

«Банкир Вестингауз умоляет Виви вернуться, обещая за это все свое состояние».

«Банкир Вестингауз предлагает Виви, в случае ее возвращения к нему, законный брак».

«Банкир Вестингауз просит Виви зайти к нему только на одну минуту, чтоб получить брильянтовое колье…»

— Гм! — произнесла Грэс недоверчиво, прочитав все эти объявления. — Но тогда чего ради вы поехали в Европу?

— Я собираюсь сделать себе прививку Штейнаха, — пробормотал Вестингауз, закашлявшись.

Грэс окинула его презрительным взглядом и надула губки:

— И этому человеку, — произнесла она уничтожающим тоном, — этому человеку принадлежала самая красивая женщина в мире. И я считала его деспотом! Фи!

Она хотела попятиться к дверям, все не опуская своего револьвера, как вдруг глаза ее упали на другое объявление в последнем номере нью-йоркской газеты, только что сброшенном на «Торпеду» воздушной почтой. Там извещалось о скромном торжестве, состоявшемся в особняке Рокфеллеров на Риверсайд-Драйв: в тесном кругу своих близких, по случаю траура, была отпразднована помолвка мистера Артура Рокфеллера с мисс Клэр Бессон.

Она раздраженно взмахнула револьвером, как если б он был хлыстом, свистнула по-мальчишески и выбежала из каюты, оставив потрясенного мистера Вестингауза с подъятыми к небу обеими руками именно в ту минуту, когда в этом не было ни малейшей необходимости.

— Клэр женилась на этой телятине, Артуре! — гневно сказала себе мисс Нотэбит, бросая револьвер на стол. — Она все-таки женилась на нем, глупая девочка!

— Артур обручился с этой рыжей Клэр! — изумленно сказал себе доктор Лепсиус, вытаращив две пары глаз, считая очковые и свои собственные, на лежавший перед ним утренний выпуск газеты. — Просто невероятно. Артур, женоненавистник, убежденный холостяк, собиравшийся уничтожить всех женщин в мире, ненавидевший мистрисс Вессон и эту усатую красавицу, он обручился с Клэр. Тоби! Тоби!

Мулат с разинутым ртом безмолвно вынырнул возле докторского кресла.

— Тоби. Ущипни меня. Ай, я не сплю! Тоби, день это или ночь? Я это или не я?

Мулат хлопал глазами, молчаливо пуская слюну.

— А, дуррак! — выругался доктор, ударив его палкой по ногам. — Теперь я вижу, по крайней мере, что ты — это ты. Пошел вон!

Тоби исчез так же безмолвно, как и появился. Доктор Лепсиус снова прочел объявление, и в ту же минуту на лбу его появилась грозная складка.

— Ага, — сказал он себе, — ага! «В тесном кругу своих близких…» С каких это пор, любезные друзья, вы извергаете доктора Лепсиуса из числа своих близких! Помолвка — и меня не приглашают. Помолвка — и я лишний человек. Помолвка — и доктор Лепсиус забыт, как будто о нем можно помнить только при гриппе, катаре, запоре. Погодите же!

Три ступеньки, ведущие ему под нос, развалились в разные стороны, — признак крайнего расстройства доктора Лепсиуса. Он вскочил с необычайной для себя ловкостью, накинул смокинг, взял шляпу и палку и тотчас же вышел из дому. По дороге он купил цветы. И с ядовитой улыбкой на устах, с букетом цветов в руках, доктор Лепсиус энергично звонил спустя двадцать минут в парадные двери рокфеллеровского особняка.

— Нет дома, — ответил дворецкий.

— Знаю, знаю, Томас Биндшток. Я надеюсь, ты помнишь, как я вылечил тебя от жабы? — с этими словами Лепсиус прошел мимо дворецкого и поднялся наверх.