Между тем движение зеркал становилось все быстрее и быстрее. Уже давно все заговорщики, кроме одного, спрятались на лестницу, оставив свистящие зеркальные многогранники мчаться с двумя одинокими мужчинами, — Артуром, стоявшим закрыв глаза, и высоким человеком, двумя руками державшим голову Вивиан Ортон. Он не давал ее векам упасть на глаза. Несчастная глядела на зеркальное крушение, побледнев как смерть, с приступами невыносимой дурноты. Еще секунда, и в зрачках ее сверкнуло безумие.

— Имя! — крикнул ей в уши высокий человек.

Вивиан стиснула зубы.

— Хорошо! — угрожающе промолвил он и кивнул на лестницу. Тотчас же раздался легкий свист. Столб с пленницей стал вращаться в обратную сторону, а в зеркалах отразились тысячи игл, обращенных остриями к глазам пленницы. Веки ее судорожно затрепетали, но человек оттянул их на лоб и, вынув шарики, вкатил их ей в глаза, укрепив веки над глазными яблоками.

Между тем Рокфеллер снова открыл глаза. Перед ним несметным полчищем, справа, снизу, сбоку проносилась все одна и та же картина: несчастная девушка, привязанная к столбу, с обезумевшими глазами, и черный человек с тысячью игл, направленных а ее зрачки.

Артур рванул и высвободил руки, схватил револьвер, и в ту же секунду тысячи тысяч людей вокруг него выхватили револьверы. Страшное исступление овладело им, волосы стали дыбом, и в припадке невыносимого ужаса он разрядил револьвер в черных двойников раз — два — три — четыре!

Раздался треск зеркал и дикий человеческий крик. Лампы потухли. Зеркала остановились. У его ног лежал убитый фашист.

В ту же минуту в комнату кинулись загримированные, схватили упавшее тело и вытащили его на лестницу. С резким стуком упала железная дверь.

Медленно приходя в себя, Рокфеллер обвел глазами комнату. Он убил человека! Перед ним на столбе висела Вивиан со вздутыми веками над стеклянными глазами. Она была без сознания. Он кинулся к ней, разрывая веревки руками и зубами, снял ее безжизненное тело, усадил в кресло. Он вынул шарики из ее распухших век, гладил ей голову, называл ее всеми ласковыми именами, какие только могут придти на язык женоненавистнику, как вдруг, подняв глаза к потолку, он вскрикнул. Там загорелось странное белесоватое пятно, и в ту же минуту все члены Артура сковала непреодолимая сонливость. Зевнув так, что хрустнули кости, он затрепетал, склонил голову на плечо спасенной им женщины и через секунду погрузился в непробудный сон.

Последний поезд на Токсово, пограничный пункт Финляндской железной дороги, отходил поздно ночью. Сотня женщин с пустыми ведрами из-под молока ринулась в вагоны, гогоча, как гусиное стадо. Мало кто мог протиснуться в их гущу, не вызвав целого дождя крепких ругательств. Поэтому три дачника в темных дождевых макинтошах и низко надвинутых на глаза фетровых шляпах предпочли остановиться в проходе, нерешительно перешептываясь между собой на чужом для женщин языке.

— Динь-динь-динь, третий звонок!

Колеса звякнули под вагонами, поезд пополз от станции, вдруг на перроне раздались отчаянные вопли.

Красивый белобрысый финн в национальном костюме, с огромной трубкой в зубах, со всех ног мчался вдогонку поезду. Он размахивал руками, выл, не вынимая трубки изо рта, и подпрыгивал, как кенгуру.

Женщины столпились у окон, помирая с хохоту.

— Эй, ты! — кричали они ему. — Сюда, сюда! Прыгай в окно!

Финн подпрыгнул еще раз, гримасничая, и вцепился в ступеньку последнего вагона. Тогда белобрысое лицо его расплылось в улыбку, и он прошел через весь вагон, раскланиваясь на радостях со всеми пассажирами.

Белая июньская ночь напоминала день. Придурковатый финн самодовольно оглядывал каждого пассажира, пыхтя своей трубкой, и шел себе из вагона в вагон, всюду вызывая улыбки. Наконец, он добрался до того вагона, где стояли три дачника. Здесь на него напал приступ самого беспричинного веселья, и, подмигнув двум краснощеким молодкам, он повалился прямехонько между ними, с грохотом опрокидывая пустые жестянки.

Соседки наградили его несколькими щипками.

— А-ля-ляй! — во всю глотку заорал финн, что, как известно, может означать любую фразу, смотря по вашему выбору.

Не прошло и минуты, как в вагоне установилось самое непринужденное веселье, выражавшееся в громком сморкании, щипках и полете жестянок. Наградив каждую соседку игривым тумаком, финн вынул из кармана бутылку пива, выбил пробку и осушил ее одним взмахом.

— Это как раз нужный нам человек, — шепнул по-английски один дачник другому, — смерть Франсуа ставит нас в безвыходное положение. Ведь он не успел даже сообщить нам план этого леса!

— Во всяком случае будь осторожен, — шепнул другой.

Поезд между тем шел и шел. Мимо тянулись мрачные отроги Токсовского хребта. В открытые окна лил запах можжевельника и сосны. Далеко за ночь показались, наконец, бледные огни станции.

Финн быстро выскочил, и дачники видели в окно, как он приятельски раскланивался с доброй сотней приезжих. Потом он зажег свою трубочку и быстро зашагал к Токсовскому лесу, во все легкие горланя песню:

Три дачника переглянулись между собой и бросились вдогонку парню. Один из них ударил его по плечу, другой сунул к самому его носу круглую золотую монету.

Финн вытаращил глаза.

— Финляндия, Финлянд, Хельсинки! — бормотал дачник, кивая в сторону леса. — Не понимает, собака! Вот тебе монета и еще вторая в придачу! — он повернул финна лицом к лесу и поощрительно толкнул его в спину.

Тот, однако же, не сдвинулся с места, покуда обещанные монеты не перешли в его руки. Тогда он сунул их себе за обе щеки, чмокнул языком и быстро зашагал к лесу.

Идти было сыро и страшно. Нога то и дело проваливалась в болото. Из лесу пронзительно кричала сова, а в дуплах старых сосен светились древесные гнилушки, пугая наших путешественников своим зеленоватым блеском. Парень неутомимо прыгал с кочки на кочку, покуда впереди, среди туманных болотных испарений, не зачернели проволочные заграждения. Это была граница.

— А-ля-ляй! — отрывисто сказал финн, указывая туда пальцем. Потом беспечно повернулся и запрыгал по кочкам обратно.

Дачники, не говоря ни слова, провожали его глазами, покуда он не исчез за поворотом. Тогда один из них вынул из кармана пищалку, и в воздухе раздался пронзительный свист коростеля. Раз — другой — третий. Минутное затишье. Потом опять свист… Вдалеке, едва слышно, засвистел кто-то в ответ. Дачники ждали, с напряжением вглядываясь в белую ночь. Из-за проволочных заграждений вынырнули две высоких серых фигуры и стали молча приближаться.

— Кто идет?

Подошедшие распахнули плащи. На груди их блеснул блестящий квадрат свастики.

Между тем финн, исчезнув за поворотом, нырнул в густые заросли черники и стал ползти в них, перекатываясь с места на место, как еж. Раза два он проваливался в болото, зачерпывая воротником не малую толику воды, но и не думал отряхиваться. Мокрый, испачканный, оклеенный мхом, он очутился прямехонько за сосной, где только что простился с дачниками. Здесь с быстротой белки он юркнул в дупло и стал смотреть в дырочку на происходящее.

Дачники уже переговорили с двумя незнакомцами. Они заняты были сейчас укладыванием в карманы макинтошей небольших одинаковых пакетов. Когда это было сделано, высокий человек в сером плаще пробормотал:

— Я буду ждать знака. Вы выпустите голубя, если подкуп монтера удастся. Аэрэлектро должно быть в наших руках до поднесения часов и взрыва Петросовета.

— А Рокфеллер?

— Чиче сам явится в нужную минуту!

С этими словами две серых фигуры сделали прощальный знак рукой и исчезли за проволочными ограждениями. Не дожидаясь дачников, финн выпрыгнул из дупла и понесся через лес с заячьей скоростью, шлепая со всего разбега по болотам и топям. Он добрался до молчаливой станции, пробрался на запасной путь, как молния юркнул за обшивку вагона и очутился в купе между уборной и топкой, не подлежащем оплате и сработанном ребятами с вагоностроительного. Здесь он утер пот, градом катившийся с лица, и пробормотал без малейшего недавнего акцента: