— Это еще почему?

— Да потому, что придет день, когда не останется ни таких лиц, ни таких людей, да и драматических событий такого накала — тоже; все это попросту выйдет из моды. Злоумышленники станут пошляками, и в тех преступлениях, которые еще будут им под силу, не останется даже места для драматизма. Уж если выбирать между двумя типами людей, между двумя родами зла, я лично выбрал бы зло, содеянное со вкусом…

Джулия смотрела на меня, недоуменно подняв брови. Я бросил последний взгляд на миссис Кармоди и на этот роскошный бал, и мы двинулись вдоль вереницы карет, выстроившихся у тротуара, вдоль мигающих боковых фонарей, мимо неподвижных, укутанных попонами лошадей и слуг в ливреях и дальше по безмолвной улице к дому, а звуки вальса постепенно замерли позади.

На следующий день я проспал допоздна. Когда я наконец спустился вниз, было уже далеко за полдень, но я тем не менее позавтракал и попутно просмотрел отчет о пожаре в «Таймс» — он занимал всю первую страницу и часть второй. Остальные постояльцы давным-давно ушли, и я сидел за столом один. Джулия принесла мне завтрак; она была очень бледна, под глазами легли фиолетовые круги. В ответ на мой пристальный взгляд она сказала:

— У него была не слишком счастливая жизнь, правда, Сай?

— Он был одержимый, — ответил я. — Почти полоумный от вожделений, которым не суждено было сбыться. Предела он все равно бы не достиг. Встречаются такие люди, которым лучше бы и не рождаться на свет, — это как раз тот случай…

Джулия, однако, не приняла моей правоты — она несогласно затрясла головой еще до того, как я кончил.

— Не нам об этом судить. Если бы мы остались там, если б мы только остались…

— Вот, послушайте, — сказал я, обратившись к газете, раскрытой на второй странице. — «Помощник брандмейстера Джеймс Хинн из первой пожарной роты, — прочитал я вслух, — заявил, что его повозка прибыла с Нассау-стрит примерно через две минуты после начала пожара и что он в жизни не видел ничего подобного, по его мнению, пороховой погреб и то не вспыхнул бы быстрее». — Я взглянул на Джулию и тут же уткнулся обратно в газету. — «Капитан Тайнен заявил сегодня вечером, что за все годы своей работы в полиции он не видел более яростного и более мощного пожара…»

— Так и написано? — переспросила Джулия, прижав руку к груди. — Я газету не смотрела. Просто не могла…

— Я цитирую дословно из «Нью-Йорк таймс» от 1 февраля 1882 года — взгляните и убедитесь сами. Тут полно таких заявлений, Джулия. Так что успокойтесь: не вы начали пожар, у вас не было никакой возможности предотвратить его, и Джейку вы помочь тоже ничем не могли. — Я кинул газету на стол, потом показал на один абзац:

— Лучше прочтите это — тут во всех подробностях описано, как доктор Прайм спасся, перебравшись по вывеске «Обсервер» в кабинет Томпсона в здании «Таймс». Второго мужчину, который был вместе с Праймом, звали Стоддард…

Ей стало легче, я и сам видел это. Газета писала чистую правду, и Джулии не оставалось ничего другого, как осознать печальный факт: мы не могли изменить ровным счетом ничего.

Примерно часа в два — я сидел в гостиной и просматривал «Харперс уикли» — по улице мимо окон прошествовал полицейский в высоком фетровом шлеме и длинной синей шинели; на рукаве у него виднелись нашивки сержанта. У двери он остановился и позвонил, открыла ему тетя Ада — Джулия была где-то наверху. И я услышал, как полицейский прямо в дверях, запинаясь на каждом слоге, спросил, будто прочитал по бумажке:

— Мисс Шарбонно? Живет тут такая?

Тетушка ответила — да, живет, и кликнула Джулию вниз. А полицейский продолжал:

— Морли, Саймон Морли? Такой тоже есть?…

Я встал и с газетой в руке вышел в переднюю, прежде чем тетя Ада успела ответить; полицейский на крылечке и в самом деле держал в руке квадратный клочок бумаги.

— Я Саймон Морли.

— Тогда пройдемте, — кивнул он. По лестнице спускалась Джулия, он кивнул и ей. — Оба пройдемте. Одевайтесь.

— Зачем? — воскликнули мы с тетей Адой в один голос.

— Когда надо будет, тогда и скажут.

Говорил он, как мне показалось, с ирландским акцентом.

— А если мы хотим знать сейчас? Мы что, арестованы?

— Скоро будете, если не сделаете, что вам велено!..

Глаза у него мгновенно стали злыми и мстительными, как водится у полицейских, если вдруг осмеливаешься усомниться в правомерности их действий. Джулия поглаживала руку тетушки, бормоча какие-то утешительные слова. Я понимал, что в эту эпоху гражданские права соблюдались весьма и весьма относительно, и ради Джулии, не говоря уже о себе самом, решил помолчать.

Мои пальто и шапка висели тут же, в передней, на большой вешалке с зеркалом посредине; Джулия достала свое пальто и капор из шкафа под лестницей, уверяя тетушку, что мы, без сомнения, скоро вернемся домой и волноваться совершенно, ну совершенно не о чем…

Чуть поодаль у края тротуара ожидал экипаж. Я полагал, что нас поведут пешком, но полицейский, ускорив шаг, открыл дверцу и жестом предложил нам забраться внутрь. На откидном сиденьице спиной к лошадям сидел человек. Он молча наблюдал, как я помог Джулии влезть и устроиться. Затем я сам, пригнувшись, протиснулся между ним и Джулией, и экипаж качнулся и сел на рессорах под моей тяжестью. Полицейский снаружи захлопнул дверцу и, пока я усаживался рядом с Джулией, поднял руку и отдал честь мужчине напротив нас; сделал он это не слишком ловко, зато с большим почтением. Щелкнули поводья, экипаж тронулся, и мужчина сухо кивнул сержанту, отвечая на приветствие. Потом он повернулся к нам, и, как только я встретил его грозный, леденящий взгляд, я догадался, кто он. Я никогда не видел его раньше и все же догадался, нет, я узнал его — и по-настоящему испугался.

Он был крупный мужчина с тяжелыми квадратными плечами. Глаза его устрашали: большие, стальные, близко посаженные, они перебегали с наших лиц на одежду, с одежды на лица, и в них читался затаенный интерес к нам, но вовсе не как к людям. Мы представляли собой нечто для него важное, мы были зачем-то ему нужны, но за людей он нас просто не считал.

Это был не кто иной, как инспектор нью-йоркской городской полиции Томас Бернс собственной персоной. И если самый известный полицейский деятель своего времени лично пожаловал за нами, значит, мы не какие-то рядовые арестованные. Меня пробрала дрожь безотчетного страха, и, наверно, пытаясь побороть страх, доказать этому человеку, что ничуть не боюсь его, я задал ему вопрос; мне хотелось, чтобы вопрос прозвучал уверенно и жестко, но ничего у меня не вышло, получилось несерьезно, словно я готовился тут же признаться, что пошутил:

— Ну, так что? — сказал я. — Не хотите ли вы предупредить нас о правах, гарантированных конституцией?…

Лицо его не дрогнуло, лишь стальные глаза быстро вскинулись навстречу моим, выискивая за моей смелостью скрытый смысл. Не найдя такового, он ответил на каком-то нелепом полуграмотном наречии, искусственно растягивая гласные — это он, по-видимому, считал признаком высшего света:

— Ладно, раз уж так, предупреждаю — держи свои дурацкие замечания при себе, не то покажу тебе толстый конец дубинки…

Странные в устах инспектора Бернса слова, но я не рассмеялся, даже про себя. В полном молчании мы проехали десяток кварталов вниз по Третьей авеню под эстакадой подземки, грохоча и покачиваясь на булыжнике, а то и кренясь и юзом скользя по снегу. Потом Третья и Четвертая авеню слились в улицу Бауэри, затем мы свернули направо по Бликер-стрит и через три коротких квартала налево на Малберри-стрит — я прочитал название на угловом фонаре. Еще полквартала — и экипаж остановился у четырехэтажного каменного здания, к которому вела лестница с большими квадратными фонарями по сторонам; фонари были с зелеными стеклами, и я понял, что нас привезли в полицию. Кучер спрыгнул на тротуар и открыл дверцу, Бернс сделал повелительный жест, Джулия вышла, и кучер тут же крепко взял ее за руку. Потом настала моя очередь. Бернс выскочил одновременно со мной и плотно сжал мне кисть своей рукой. Мы быстро поднялись по ступенькам, и я увидел над дверью позолоченные буквы, густо оттененные черным: «Городское управление полиции».