Оскаленные пасти и выпученные глазки маленьких чудовищ уже были отчетливо видны на видеоэкране, когда начали лопаться первые бомбы. Батискаф сотрясался от залпов. Глухо загудели разрывы. И вдруг репродуктор отчаянно закричал голосом Свирского:

– Берегись! Полный назад!

В ту же секунду экран ультразвукового проектора осветился, батискаф резко лег на правый борт, и Александр стремглав полетел через механика головой на баллоны регенератора. Он еще помнил пронзительный визг и скрежет металла о металл, затем потух свет, и что-то твердое, должно быть, колено Ахмета, ударило Александра под ложечку. Он потерял сознание.

Свирский потом рассказал, что он еще не успел отстреляться, когда огромные утесы, нависшие над ущельем, вдруг затряслись как желе, сдвинулись с места и совершенно бесшумно рухнули вниз. Мягкая, но очень сильная волна подбросила батискаф Свирского, и он закружился в водоворотах. Но волнение быстро улеглось, и тогда Свирский увидел, что стены ущелья стали значительно ниже, а над ущельем висят расплывающиеся белесые тучи. Очевидно, сотрясения от разрывов анестезирующих бомб было достаточно, чтобы тысячи тонн слежавшегося ила лавиной покатились по склонам ущелья. Эти тысячи тысяч тонн похоронили под собой и батискаф Костылина, и старинный корабль, и стаю полудохлых драконов. И что самое неприятное, корпус-поплавок БПГ Костылина не выдержал этого груза, деформировался и лопнул. Но об этом Костылин узнал уже после.

Очнувшись, Александр открыл глаза и увидел Ахмета. Он сразу все вспомнил. Гондола лежала на боку. Ахмет сидел на регенераторе, засунув руки в карманы, и что-то бубнил себе под нос. Он пел на мотив «Ах вы, сени мои, сени» из фильма «Война и мир» и отбивал такт ногой:

– Эй, Ахмет, – сказал Александр. – Не пора ли выносить мебель?

Но Ахмет даже не улыбнулся, и Александр понял, что положение серьезное.

– Регенератор, понимаешь, я исправил, – сказал Ахмет, – а вот с Вовкой плохо.

Механик разбил голову. Костылин опасался, что у него сотрясение мозга. Механик был без сознания, его рвало, и он пускал красные пузыри. Александр и Ахмет ухаживали за ним, как могли, но они думали тогда, что Свирский тоже погиб, и иногда им казалось, что все это впустую, и один раз Ахмет даже предложил открыть внешний люк. Костылин сделал вид, что воспринял это предложение как симптом начинающейся у Ахмета глубинной болезни. Существует восемь приемов предупреждения приступа глубинной болезни. Все они рассчитаны на блокирование нервной системы болевым шоком. Костылин применил их все. Он был в полтора раза тяжелее Ахмета и гораздо сильнее его.

Регенератор работал отлично, у них был отличный аварийным запас шоколада, бульона и галет, и они могли бы спокойно просидеть под завалом суток двадцать пять. Но их очень беспокоил механик Вовка, который все не приходил в сознание, и потому это была поистине хорошая минута, когда на шестые сутки они услыхали скрип железных щупов, шарящих по оболочке гондолы. Через несколько часов эпроновцы откопали батискаф и подняли на поверхность. Батискаф втиснули в ремонтный док на нижней палубе «Онекотана», но экипажу пришлось просидеть в гондоле еще несколько часов, прежде чем смятый корпус-поплавок был отделен от гондолы и Костылин наконец смог открыть люк.

Контейнер лежал на палубе «Онекотана». Керамическая заслонка системы управления понтонами была снята, и из круглой темной дыры торчали ноги инженера Дудника. Инженер Дудник копался в системе управления понтонами. Собственно, инженеру Дуднику совершенно нечего было делать во внутренностях контейнера. Он просто скрывался. Буквально через минуту после того, как они вместе с планетологом, отталкивая друг друга, сорвали заслонку, стало ясно, что во всем виноват Гидромаш. Надувные понтоны не сработали. Толстяк так и взвился и с видом оскорбленной добродетели помчался по палубе с криком «Все сюда!» По-видимому, подорванный авторитет трансмарсианских баз требовал немедленной и кровавой реабилитации. Инженер Дудник с вытянувшейся физиономией пробормотал что-то относительно «вибрационной неустойчивости и магнитных помех», затравленно огляделся и торопливо полез в контейнер, забыв снять белый пиджак. Но это его не спасло. Торжествующий Царев вернулся к контейнеру с табуретом, уселся буквально в ногах у инженера и принялся давать всем желающим подробнейше справки о том, что произошло. Люди не любят неаккуратных и неумелых работников, поэтому в желающих недостатка не было. Некоторые подходили по два раза. Ахмета Костылин в конце концов прогнал, но через полчаса он снова появился у контейнера и снова принялся рассказывать бесчисленные истории, в которых неизменно фигурировали океанские чудища и корпус-поплавки, сконструированные в ЦНИИ Гидромаш. Толстяк слушал Ахмета с наслаждением, а затем в двадцатый раз сообщил ему, что он, планетолог Царев, думает о деятельности ЦНИИ Гидромаша вообще и о способностях «инженера Дядькина», в частности. При этом ноги, торчащие из контейнера, судорожно задвигались, и слабый голос возвестил, что «моя фамилия, товарищ Царев, Дудник, а не Дядькин». Царев, выслушав эту информацию, сказал Ахмету: «Вот видите, дорогой Марат? Видите, какой он? И там они все такие».

Дудник покинул контейнер только поздно вечером, когда почти все разошлись спать. Костылин встретился с ним в коридоре. Инженер испуганно посмотрел на Александра и опустил глаза. Александру очень хотелось сказать ему то, что в той или иной форме старался выразить ему чуть ли не каждый член экипажа корабля. Что нельзя плохо знать свое дело. Что нехорошо гонять по океану плавучие базы и отрывать людей от их работы. Что нечестно ставить под удар результаты четырехлетнего труда работников внеземных баз. Но Александр посмотрел на его испачканное, измученное лицо и сказал только:

– Покойной ночи.

Наверное, это прозвучало издевательски. Но Александр не пожалел об этом. Инженер, не поднимая глаз, ответил:

– Покойной ночи.

Берег Московского моря украшала пирамида разбитых контейнеров и списанных пластиковых бочек, на глазок метров десять, а то и выше. Пирамиду венчал сваренный из дюймовой трубы крест с распятой на нем зимней рабочей курткой, драной и замасленной до самого мерзавского состояния. Куртка была обращена к морю спиной, и местный колумб мог бы при известном желании разглядеть на ней желто-красную эмблему Мосспецстроя.

Прямо в берег упиралось здешнее Анизотропное шоссе – прямая, как по линейке, дорога с идеально ровным и слегка шероховатым покрытием из запеченного красного песка. Согласно плану, она уходила на пятнадцать километров в глубь материка, а реально – к ядрене матери, то есть до первого естественного препятствия непреодолимой силы. В роли препятствия выступала кальдера, прозванная геодезистами «Невеликий Каньон».

Выход дороги вплотную к Московскому морю тоже в плане не значился, это ее по недосмотру так расколбасило. Повезло, что трассу заперли два непреодолимых препятствия, с одной стороны геологический разлом, а с другой – рукотворное водохранилище. Иначе Анизотропное шоссе усвистало бы к такой уже непечатной ядрене матери, что хоть клади партбилет на стол.

Параллельно дороге располагалась взлетно-посадочная полоса из расчета под тяжелый челнок, очень хорошая, только на два километра длиннее, чем надо. В ближнем конце взлетки раскорячился транспортный атомолет пугающих размеров, способный даже в слабой атмосфере упереть тонн двести за раз, а когда никто не смотрит, все двести пятьдесят. Снизу машина была дочерна закопченной выхлопом, а по бокам шершавой и облезлой. Но знак Мосспецстроя на пассажирской двери прямо-таки сиял, и в целом воздушное судно глядело бодрячком. Правда, отчего-то возникало опасение, что вас обманули и летать этот атомный сарай, ядрена электричка, не может в принципе, даже если догадается махать крыльями.