Макмэхон восхитился, вполне искренне. Андрей обрадовался, тоже вполне искренне. Но было видно, что ему уже не до науки. Он вертел в руках свой инфокристалл, кусал губы и, наконец, решился.

– Лемюэл, я, собственно, и пришел к вам как к психотерапевту. Когда я улетал, я плохо попрощался с отцом. Хотел его обидеть и обидел. Но я только сейчас понял, какой был скотиной. Салли и я – мы перед отлетом решили не говорить родителям, мама бы вообразила, что нас убьют, раз мы оставляем на Земле зародыш… я не подумал, это же всего одна клетка… о черт, Лемюэл, мне нужен ваш совет. Понимаете…

Макмэхон понял.

Он по-прежнему вызывает меня всякий раз, когда ему хочется побеседовать. Так же, как шесть лет назад – в любое время бортовых суток. И зовут его по-прежнему Малышом, хотя имя это давно уже не подходит. И панель вызова по-прежнему на фасаде у старого доброго Тома, и экран у него во лбу.

По-прежнему… Вот и всё, что осталось от этого прежнего, от того, что было, когда проект «Ковчег» спешно свернули, а планету объявили запрещённой. Всё остальное изменилось: значительно, бесповоротно и к худшему.

– Стась. Ты не спишь, Стась? Давай побеседуем.

Прежде всего изменился голос. Малыш не подражает больше ни Комову, ни Вандерхузе. Он изъясняется теперь исключительно моим голосом, так что зачастую мне кажется, будто я говорю с самим собой. Голоса, впрочем, не главное: Комов и Вандерхузе перестали Малыша интересовать. Так же, как перестали интересовать все остальные. я часто думаю, что включая меня.

– Давай побеседуем, – соглашаюсь я. – О чём бы ты хотел?

Он молчит. Долго, неестественно долго для человека, и я заставляю себя терпеть, потому что он – не человек, и раньше об этом знал только я, а теперь знаем мы оба. А ещё потому, что он всё-таки человек, и мы оба тоже об этом знаем.

Раньше он вызывал меня десять раз на дню. Когда была ещё база, и был на ней персонал, и лучшие специалисты во всех отраслях знаний работали на меня. Он задавал вопросы, один за другим, и я отвечал на них – единственный человек, ответы которого он соглашался выслушивать. Потом вопросов стало меньше. Потом ещё меньше. Потом их не стало вовсе.

Состыкованная со спутником Странников база опустела. Сначала покинули её инженеры, вслед за ними исчезли психологи. С полгода промаявшись бездельем, взял отпуск и не вернулся врач. В результате я остался один. Новоиспеченный работник КОМКОНа-2 Стась Попов, посредник между гуманоидной цивилизацией Земли и гуманоидной же цивилизацией планеты Ковчег, состоящей из единственного представителя. Космического Маугли Пьера Семёнова по прозвищу Малыш, который посредником между человечеством и негуманоидами планеты Ковчег так и не стал.

За шесть лет я привык к одиночеству. Привык к тому, что изначальный ажиотаж пошёл на убыль, увял, а затем и сменился на безразличие. Закрытая, замкнутая на себя цивилизация Ковчега перестала вызывать интерес, связанные с ней разработки забросили и признали бесперспективными.

Я – остался. Добровольно, а скорее добровольно-принудительно, потому что пока я ещё был здесь, пока наматывал вокруг Ковчега витки, оставалась ещё ниточка. Истончившаяся, непрочная, но какая есть.

– Стась, я умру?

Меня передёргивает. Это первый настоящий вопрос за последние полгода или около. Ставшие редкими, раз в неделю, а то и в две сеансы связи проходили за шахматной игрой или за решением логических задач, которые я усердно таскал из информатория. «Щелкунчик! – иногда восклицал Малыш, сделав удачный ход или отыскав нетривиальное решение. – Сверчок на печи». И – всё. Он выходил на связь со мной уже не потому, что нуждался во мне или тем паче хотел поговорить с другом. я не был ему другом в том смысле, который вкладывают в слово «друг» люди. Так же, как и он мне. я гнал от себя мысль, что оба мы совершаем стандартные действия, произносим редкие незначащие слова не оттого, что хотим этого, а так – по привычке.

– Мы все когда-нибудь умрём, – осторожно говорю я. – Одни раньше, другие позже.

Он внезапно вскакивает, принимает одну из своих немыслимых, негодных для человека поз, веером раскидывает перед собой пригоршню мелких камней. Скособоченный, тощий. я смотрю на него, изо всех сил заставляя себя не раскисать, не сопереживать ему, не жалеть это брошенное на невесть чей произвол горемычное, одинокое существо.

– Я думаю, что хочу умереть, – бросает Малыш. – Нет смысла.

– Подожди! – Меня пробивает дрожь. я знаю, насколько безотказно и умело аборигены исполняют желания своего человеческого пасынка. – Постой! – Я почти кричу. – В чём нет смысла, почему?

– В этом. – Малыш обводит рукой однообразный и унылый, оскомину набивший пейзаж. Корявый, словно расколотый зуб, подтаявший айсберг, вломившийся в затянутый ледяной плёнкой пустынный берег; чёрный безжизненный океан; мохнатый туман, оседлавший горячее гиблое болото; приземистый горный кряж на горизонте. – Стась…

– Что? – выдыхаю я.

Он отключается – внезапно, неожиданно, не предупредив, так, как делает это всегда.

Я утираю со лба испарину, встаю, на неверных ногах бреду от узла связи прочь. Новый вызов перехватывает меня на полдороге, я бросаюсь назад, с ходу падаю в кресло, замираю.

Это не он. Вызов внешний: стандартный код запроса «борт-база». С полминуты сижу неподвижно, пытаясь прийти в себя.

«Стась Попов, КОМКОН-2, база «Ковчег» на связи», – автоматически отвечаю я наконец.

В первое время я отбоя не знал от визитёров: базу осаждали любознательные одиночки и любопытствующие делегации. Жадно вслушивались в заполняющие околопланетный эфир звуки, восхищённо переглядывались, фотографировали. Затем поток гостей истончал, потом и вовсе сошёл на нет. Пандора и Панта, Надежда и Яйла, Леонида и Саракш – рядом с ними унылый скучный Ковчег выглядел, словно заросший чертополохом пустырь по сравнению с бурлящими, клокочущими жизнью тропическими джунглями. Последний посетитель был с полгода назад – корреспондент уездной техасской газеты, намеревавшийся взять у Малыша интервью и не солоно хлебавши убравшийся восвояси, когда тот оборвал сеанс связи, едва углядев на экране чужака.

«Вандерхузе и вправду похож на верблюда?» – поступает новый сигнал.

Я прихожу в себя, стряхиваю недавний шок и отчаяние.

«На задумчивого», – улыбаясь, передаю я.

Эти фразы – пароль и отзыв, известные лишь двоим. Мне и моему старинному приятелю, резиденту Земли на планете Саракш, прогрессору Льву Абалкину по прозвищу Гурон. Единственному человеку, кроме меня, при виде которого Малыш не обрывает немедленно связь.

Через пару часов я едва не приплясываю от нетерпения у стыковочного шлюза. Последний раз мы виделись три года назад, Лев прилетал сюда с Саракша, проигнорировав прогрессорскую традицию проводить отпуска на Пандоре, валяясь на Алмазном пляже у подножия величайших в обитаемом космосе песчаных дюн.

– Неимоверно рад тебя видеть, – говорю я, пожимая Льву руку. – А то стал тут настоящим затворником, и…

Осекаюсь, обрывая фразу на середине. Что-то не так, доходит до меня вдруг, с ним что-то не так. Недоуменно смотрю на него, ещё не соображая, что именно не так с этим спокойным, уверенным в себе, похожим на индейского воина человеком.

– У меня мало времени, Стась, – бросает он нервно. – Нам надо поговорить.

– Да, конечно, – растерянно отвечаю я. – А о чём?

– Это не важно. – Лев вдруг застывает, уставившись в потолок, затем срывается с места, мгновенно оказывается рядом, хватает меня за грудки, заглядывает в глаза. Так же внезапно отпускает и размашисто шагает от стыковочного шлюза прочь.

Я потрясён. Он на себя не похож, осознаю я. Словно его подменили, словно передо мной другой человек, никакой не прогрессор, не мастер скрадывания, ниндзя, а… А истощённый неврастеник на грани срыва.

– Рассказывай, – жёстко требует он в кафетерии десять минут спустя, затем смягчает тон: – Со мной произошла нехорошая штука, Стась. Извини. Расскажи что-нибудь, всё равно что, мне сейчас очень нужно послушать человека, который меня знал многие годы. Расскажи о Вандерхузе, о Комове, о… – он на миг запинается, – о Майке.