Впрочем, это тоже «из потом». А «из тогда» внимание на себя обратило другое: новичок, на тот момент целиком и полностью неулыбчивый, никак не включился насчет позывного.

Хотя вообще-то бывает. я лично знал одного такого: книжный червь, специалист по Мендельсону, реальной жизни за пределами своего уютного кабинета не представлял напрочь и не хотел, а вот когда пришло время – дрался как черт.

Все мы тут его знали…

– Ну вот смотри: со своей семьей, друзьями, одноклассниками ты ведь в Паутине общаться будешь? – терпеливо объяснил Роберт. – Будешь. И не под собственным же именем, правильно? Сам понимаешь… Плюс в нашей базе данных тоже лучше без нужды не светить во избежание. Итак?

Новичок по-прежнему не отреагировал.

– Я, к примеру, Вайда, – продолжил Роберт уже с совершенно ангельским терпением. – Жил во время оно такой режиссер, да пребудут с ним все студии и творческие объединения от «Кадра» до «Аксона» ныне и присно, Omen! Ваня наш – Тахмасиб: тут объяснять, думаю, особенно не надо; ну и Зеннай, Курсант, иже с ним. Игорь – без вариантов Князь. Георгич – Нуси…

– Почему?

– По старой памяти, – угрюмо буркнул не Роберт, а Нуси как таковой. Князь посмотрел на новичка предостерегающе, но тот и не подумал переспрашивать.

– Вот. А Жорди наш Никулау Фелип – ни в коем случае не Филипп! – Микель Леонор Элай… э-э-э… виноват, Элиас Фаусти Дуардо – он Учитель. Самый настоящий, между прочим.

– Ола. – Учитель вежливо кивнул.

– Салудос, – неожиданно ответил новичок. И отсалютовал поднятым кулаком.

Жорди Никулау и так далее нахмурил брови, сосредоточиваясь, потом что-то ему понятное вспомнил, коротко просиял – и опять нахмурился, уже осознанно:

– Не надо шутить с этим, молодой человек. Любая политика отравляет души суетностью, но все-таки есть такая пропаганда, которой даже сейчас не место…

– Ну-ну, благородные доны, – вмешался Курсант, – это потом. Фашисты еще здравствуют, а вы уже сцепились. Давай, боец, определяйся с позывным.

– Барабанщик, – без колебаний ответил новичок.

– …Барабанщик, – договорил Вайда в раструб.

Больше до вечера никто из нас ни слова не сказал. Турбина взвыла – и «Стегодон», переходя в динамический режим, заскользил по маршруту в метре над рельефом.

Кажется, они с Учителем что-то поняли друг о друге – и это им обоим не слишком понравилось. Несколько дней старались не общаться. Или, может, мне показалось. Из этих дней у нас только один оказался золотым: тот во «временной складке», я уже говорил. Остальные – чернее некуда.

В общем, хороший пулеметчик сверх прежнего штата пришелся очень кстати. И «виперу» он освоил буквально в одно касание, хотя машинка коварная, там же почти сплошь механика; для молодых ребят по их привычке к умному и квазиживому это прямо-таки как в верблюжьей упряжи разобраться. Ну да, к счастью, у нас народ постарше. я вроде об этом говорил уже.

Или это Учитель говорил, по возрасту в отряде самый старший…

Или это Учитель говорит. Прямо сейчас. Не спится ему.

– …Слава богу. Больше не могу видеть мертвых мальчиков. Область знаний не моя, но в современной школе без генетики поведения никак, поэтому… Что?

(Кто-то возражает ему шепотом, даже не вполголоса.)

– …Вот странная идея. Кто вам такое сказал? Тут нужно смотреть по приматам в целом, а у них оптимальный возраст войны обкатан на варианте горилл, это дело «среброспинных самцов».

(Снова тихий голос в ответ.)

– Никоим образом. Опять же: вот странная мысль! Все равно что сравнивать теплое и сладкое. Со времен энциклики Humani Generis уже свыше ста лет протекло, человечество тогда буквально стояло на четвереньках. Вы не слышали? Ну что ж… В любом случае, по моему глубокому убеждению, воевать, если уж приходится, должны они. То есть мы. А не la adolescencia, пускай им даже больше восемнадцати, и la juventud plena, опять же пусть они старше двадцати одного, так что искренне не считают себя мальчиками… Для этих возрастных категорий война – самое неподходящее дело. Вот именно. Вы совершенно правы: в основном они, «молодые взрослые», этим и занимаются все последние… Почему сто? Добрых двести уже лет. Если не двести пятьдесят. Четверть тысячелетия, подумайте только! Потому эта некалендарная четверть и получились… такой. За исключением, согласен. И с этим согласен, хотя… Но исключения только подтверждают правило, вам так не кажется?

(На этот раз собеседник отвечает долго, но еще более тихо. я уже почти нырнул в дремоту, когда вновь прозвучал голос Учителя.)

– Нет-нет, тут вы меня не переубедите. Всем нельзя, но им – более прочих. И уже? нельзя, потому что исчезло то детское бессмертие, которое существует где-то до пятнадцати лет, много до шестнадцати… Что с вами?

(Невидимый собеседник не произнес ни звука, но, видимо, его лицо в этот миг исказилось гримасой. Потом в темноте коротко блеснул огонек зажигалки.

А, вот это кто…

Он у нас единственный курящий. Этакий вот пережиток. Впрочем, есть, конечно, такие, не вывелись еще: ведь где-то Барабанщик добывает сигареты… Помню, в городке видел автоматический киоск.

Получается, я и вправду домыслил их конфликт. Вон как общаются. С нами старик на такие темы избегает говорить.)

– Попрошу вас, молодой человек, воздержаться от курения… хм, в классе, – несмотря на «хм», голос Учителя тверд – и дымком в отсеке действительно не запахло. – Ребята отдыхают. Да… Ребята… Должен вам сказать, что это первое бессмертие даже для самых черствых и прагматичных политиков, не к ночи будь помянуты, – палка о двух концах: управлять сумасшедшим народом, как известно, удовольствие маленькое. Ведь совсем юный примат только воюет лихо, а после он уже ни на что иное не годен. Нашел «упоение в бою» и под него подстроил весь свой еще не сформировавшийся поведенческий механизм.

– Не навсегда, – отвечает Барабанщик чуть громче, чем раньше, вполголоса. – Мне вот лет десять подряд снились люди, убитые мною в детстве. А потом… реже. Не каждую ночь. Терпеть все-таки можно – и работать тоже.

Вот трепач. Детство-то у всех нас было мирное. Даже у Учителя, хотя лично меня он, скажем, на добрых четверть тысячелетия старше. Ой, на четверть века, конечно.

Так и жду, что он сейчас скажет Барабанщику: «Попрошу вас, молодой человек, воздержаться от вранья в классе. У ребят уши вянут». Но Учитель молчит. А когда отвечает, то не о том:

– Так или иначе, для взрослых мальчиков это нельзя ни уже?, ни еще. Ибо поведенческие механизмы матерых самцов у них тоже покамест заблокированы. А это не столько каноническая храбрость, сколько высокая стойкость, спокойная и твердая, без ажитации. Такое включается, видимо, примерно тогда, когда необходимое для воспроизводства количество детей созрело до уровня взрослой молодости. Не ранее. А на доживание до внуков эволюция особо не рассчитывала, поэтому всяко уже можно тратить свою седеющую шкуру на социум. «Старые ворчуны» из привилегированных частей гвардии, «седые усачи» – это все тот же базовый инстинкт. Именно они и должны составлять костяк. Если уж кому и грызться с питеками из другого стада, то как раз им. Хотя и им лучше не надо.

– «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» – цитирует Барабанщик.

– Это, кажется, из вашей классики? «Не фейерверк, а просто трудная работа» – тот же автор?

– Э-э-э… Скорее, нет.

– Извините, тоже не моя тема. я больше вашу классику второй половины прошлого столетия изучал. Там тоже есть соответствующие типажи: Аалу Зеф, Саул Репнин, командор Макомбер.

– А вот это тема уже не моя.

– Понимаю. Кстати…

Учитель надолго примолк. Зашуршал чем-то: наверно, в рюкзаке своем рылся.

– Вообще-то правильно. – Барабанщик вежливо подождал продолжения, но не дождался. – Взрослым я как раз все так и ощутил: партиза… воевать – это примерно как посуду мыть: не слишком приятно, но «надо – значит надо». Зато привыкания, нездоровой тяги к кастрюлемойству, уж точно не возникает.