Ниссон Яковлевич Зелеранский, Борис Абрамович Ларин

Мишка, Серёга и я

Шел урок физкультуры.

Мы прыгали через «козла». Сначала мальчишки — от «А» до «Я», потом девочки. Моя фамилия начинается на «В» — Верезин. Но среди мальчиков меня обычно ставили последним. Это потому, что мне еще ни разу не удавалось перепрыгнуть. Для девочек и для меня «козла» всегда опускали.

Очередь подвигалась быстро.

— Иванов, — сказала учительница физкультуры и заранее поставила пятерку.

Серёга отделился от очереди. Потом я увидел взлетевший над «козлом» рыжий затылок и растопыренные ноги подошвами назад.

— Сперанский, — вызвала преподавательница.

Я с тоской наблюдал, как прыгают ребята, и ругал себя за несообразительность. На перемене, хлопая партой, я случайно прищемил палец. Вполне можно было соврать, что начинается нарыв. Меня освободили бы от физкультуры. Но я слишком поздно догадался об этой возможности.

Те ребята, которые уже получили отметки, раскачивались на перекладине или карабкались по шведской стенке, похожей на большие счеты без костяшек.

(Физкультура, я считаю, — дело второго сорта. Я никогда об этом не говорю, но уверен, что это так. Недаром же, когда нужно назвать какой-нибудь спортивный предмет, люди даже не пытаются изобрести новое слово, а просто крадут старое: «конь», «кольца» или «снаряд».)

Наступила моя очередь. Учительница подошла к «козлу» и опустила его сантиметров на двадцать.

— Ой, высоко, я боюсь! — передразнивая меня, сказал с перекладины Серёга Иванов.

— И вовсе он не боится, — насмешливо отозвалась за моей спиной одна из девочек. — Просто обижается, что его заставляют прыгать вместе с нами!

— Верезин! — скомандовала физкультурница.

У меня вспотели ладони. Я перевел дыхание и побежал. Я бежал как-то обреченно. Потому что знал: перед самым «козлом» все равно остановлюсь и отойду в сторону.

— Не робей, Гарик! — крикнула мне вдогонку физкультурница. — Лучше быть первым среди девочек, чем последним среди мальчиков.

Это было как пощечина. Я сразу остановился, смерил взглядом учительницу и повернул к низенькой скамеечке у стены.

— Ты что, Верезин? — строго спросила физкультурница.

— Нога заболела, — сухо ответил я и захромал.

Ребята засмеялись. Мне стало очень горько. Конечно, хорошо было бы гордо выйти сейчас из зала и хлопнуть дверью, чтобы всем им стало стыдно.

Но я на это не решился. Я сел на скамеечку и вытянул ногу. Ко мне подошел Мишка Сперанский и спросил со злостью:

— Идиотничаешь?

Я отвернулся и молча погладил ногу.

Если мою маму спрашивают, с кем я дружу, она всегда называет Мишку. Наши родители вместе приехали в Москву из Оренбурга. Поэтому считается, что мы с Мишкой должны быть неразлучны. А на самом деле он неразлучен с Серёгой Ивановым. Трудно понять, что их связывает. Очень уж они непохожи друг на друга. Серёга непоседливый, насмешливый, нетерпеливый. Он вечно изобретает какие-нибудь каверзы. За это его и любят в классе. С ним никогда не бывает скучно. Зато учителям от его выдумок совсем не весело.

Года три назад, когда мы были еще пятым «г», Серёга, например, притащил в кабинет ботаники улей с пчелами. Он объяснил, что дарит его школе, чтобы в школьной столовой появился бесплатный мед.

Оказавшись в ботаническом кабинете, пчелы сейчас же разлетелись по всем этажам. Может быть, они отправились искать цветы?

Первым они укусили нашего завхоза. Потом во всех классах захлопали двери, и малыши с ревом стали выбегать на улицу. А к нам примчался завуч и, держась за раздутую щеку, закричал, что мы скверные мальчишки и что он всех нас исключит из школы.

Я до сих пор подозреваю, что Серёга тогда твердо знал, что пчелы разлетятся.

Мишка Сперанский — совсем другой человек, чересчур серьезный и слишком принципиальный.

В начале года мы избрали его комсоргом. Это окончательно испортило Мишку. Он с яростью принялся себя перевоспитывать. Прежде всего Мишка прекратил читать детективные романы, которые очень любил, и перестал плевать сквозь зубы (это умение считалось у нас очень ценным, а Мишка плевал дальше всех в классе).

Я, конечно, сразу же заметил все эти перемены.

— Хочешь, чтобы тебя на плакате нарисовали? — спросил я.

В ответ Мишка показал мне кулак:

— Во, если растреплешься!

Никто не должен был замечать, как он закаляет свою волю! Я понимал его. Если бы я переделывал характер, я бы тоже это скрывал.

Внешне Мишка с Серёгой были противоположностью друг другу.

Сережка пронзительно рыж. Даже брови и ресницы у него красные, а лицо конопатое. Он ходит растрепанный, и на его школьной гимнастерке всегда красуются чернильные пятна, совсем свежие и уже успевшие побледнеть. Кроме того, Серёга носит сапоги.

Мишка, в отличие от Серёги, и зимой выглядит загорелым. Он первый из нас троих завел «взрослую» прическу. Парикмахер уложил его жесткие черные волосы на пробор. Теперь Мишка каждую удобную минуту проверяет, в порядке ли его прическа.

Впрочем, у Мишки Сперанского и Серёги Иванова есть и кое-что общее. Оба они считают своим долгом меня воспитывать. Мне иногда кажется, что именно это их и связывает. Стоит им прийти ко мне вдвоем, как у меня сразу портится настроение. У них есть привычка ни с того ни с сего заводить со мной разговор о моих недостатках. Им словно доставляет удовольствие видеть, как я начинаю дуться.

Вот и сейчас, заметив Мишку возле меня, Серёга подсел к нам. Подмигнув Мишке, он потыкал пальцем в мое колено.

— Ух ты! — сказал он сочувственно. — Законно распухло. Как подушка.

— Он просто трус! — сердито проговорил Мишка.

— Ну да? — не поверил Серёга. — Гарик, ты и вправду трус?

— Оставь его, — брезгливо сказал Мишка. — Он сейчас заплачет!

Потихоньку переговариваясь, они пошли к брусьям, возле которых собрался класс. Урок продолжался. Обо мне как будто забыли. Я по-прежнему сидел на скамейке, потирал свою коленку, обтянутую сатиновой штаниной. Сатин был черный и блестящий.

(Интересно, бывают ли трусами ученые, артисты или художники? По-моему, человек, у которого от природы богатое воображение, не может быть храбрым. Потому что он невольно видит опасность со всеми ее подробностями и последствиями.

Подбегая к «козлу», я тоже подробно представляю себе все, что меня ждет. Я вижу растопыренные деревянные ножки, заранее ощущаю под руками полукруглую твердость скользкого дерматина. С разбегу я напарываюсь на нее животом. В глазах у меня темнеет, я падаю, теряю сознание. В неожиданно наступившей тишине кто-то испуганно ахает, кто-то, хлопнув дверью, бежит за врачом.

Такие случаи называются ЧП — чрезвычайное происшествие.)

Пока я об этом размышлял, учительница физкультуры, установив очередь к брусьям, подошла ко мне. Лицо у нее было смущенное.

— Ты на меня обиделся? — спросила она, оглянувшись на ребят и понизив голос. — Я ведь пошутила. Неудачно, да?

— Почему? — отозвался я громко. — Для преподавателя физкультуры это было не так уж плоско.

Услышав мои слова, ребята стали переглядываться и хихикать.

— А ты злой, — медленно сказала учительница. Она постояла, словно не зная, что со мной делать. Потом добавила: — Что ж, раз нога болит, иди в класс.

— Хорошо, — сказал я и заковылял к выходу.

Длинный, пересекавший все здание коридор от множества широких окон был похож на веранду. На полу просыхали зигзагообразные следы от швабры. Было прохладно и гулко.

Сразу перестав хромать, я направился к лестнице. Мне не хотелось попасться на глаза кому-нибудь из педагогов, и я старался ступать как можно осторожнее. Но когда я поравнялся с учительской, оттуда все-таки выглянул какой-то человек и строго спросил: