— Не успею задачи решить… — И тут же машет рукой. — Наплевать!

— Зачем наплевать? — на ходу оборачивается Мишка. — Хочешь, сегодня вместе физику сделаем?

Кто-нибудь вспоминает, что в кармане завалялись семечки, и раздает их по две-три штуки каждому. В райсовете ребят пропускают в кабинет без очереди. Секретарша докладывает:

— Иван Иванович (или Сергей Сергеевич), к вам восьмой «г».

Председатель райсовета откладывает папки с бумагами и поднимается навстречу:

— Ну, здравствуйте, восьмой «г»!

После всего этого не хочется расставаться. Ребята, которым пора сворачивать в свой подъезд, медлят и в конце концов проходят мимо. Все чувствуют себя празднично. И кажется, что восьмой «г» теперь уже навсегда останется таким дружным.

Я слушал Аню с завистью.

В это время в класс вошли Мишка и Сергей.

Мишка был злой и расстроенный. Серёга мрачно шел за ним.

— А чего! — говорил он сердито. — Какое они имеют право!

Ребята встревожились. Мишка, пробормотав «здорово», направился к своей парте.

— Что случилось-то? — спросил кто-то у Серёги.

— Что, что! — огрызнулся Иванов. — Шкодил класс, а попало больше всех Сперанскому.

— Где попало? — закричали мы. — Когда? За что?

Гуреев, вскочивший на парту, чтобы лучше видеть Серёгу, обернулся и махнул рукой тем, кто еще продолжал сидеть на местах. Теперь весь класс столпился возле Серёги, и только Мишка хмуро доставал книги из отцовской папки. Она заменила ему портфель, отобранный Геннадием Николаевичем.

— Ну, говори! — крикнул Серёге Борисов. — Чего молчишь?

— Ты на меня не нукай! — разозлился Серёга.

За дверью задребезжал звонок. Шум в коридоре усилился. Было слышно, как в соседних классах захлопали крышки парт.

— В общем, дело такое, — нехотя сказал Серёга. — Сегодня комсомольское собрание. Мишку переизбирать будем. Завтра папаш в школу приглашайте.

— А райсовет! — закричали мы. — Там же сказали!..

— Да чего вы ко мне пристали! — проговорил Серёга, расталкивая ребят и направляясь к Сперанскому. — Мы войти не успели, как секретарь комитета налетел! Вот и стали идеальными…

Комсомольское собрание должно было начаться сразу после уроков. В класс вошел секретарь школьного комитета комсомола Володя Мякишин и сказал, чтобы мы шли в пионерскую комнату.

Это был зловещий симптом. Нас собирают в пионерской! Значит, собрание затянется (в классе нам помешала бы вторая смена). Кроме того, председательствовать будет сам Мякишин!

Володю в школе и любили и побаивались. Он славился умением так разрисовать даже самый мелкий проступок, что совершивший его начинал чувствовать себя чуть ли не бандитом, которого следовало бы по меньшей мере расстрелять. Все страшно удивлялись, когда дело кончалось тем, что Володя предлагал поставить виновному на вид.

Мы потихоньку потянулись в пионерскую комнату. В классе было семь комсомольцев (Синицын тоже хотел вступить, но мы его не приняли, потому что он пижон и плохо учится).

Мы с Серёгой немного отстали и договаривались, что будем делать.

Помирились мы уже на первой перемене. Чуть кончился урок, меня окликнул Мишка. Я насторожился. После того, что было вчера, я не знал, как вести себя с ним и особенно с Серёгой. До вчерашнего дня мы считались друзьями. Но кем мы будем сегодня?

Мы с Мишкой остановились возле двери, и он грустно сказал:

— Все равно меня надо переизбрать.

— Почему? — спросил я.

— Я с собой-то едва справляюсь, — тихо, словно по секрету, сказал Мишка. — Мама принесла новую книгу про шпионов. Я и не заметил, как до середины дочитал. Потом, конечно, спохватился. — Мишка тяжело вздохнул. — Где уж мне с ребятами справиться…

Я ничего не успел ему ответить. В эту минуту к нам подошли Серёга и Аня. Увидев нас, Серёга состроил такую печальную мину, что у меня сразу отлегло от сердца.

— Гарик, я больше не буду! — жалобно проговорил он. — Честное пионерское!

Спрятавшись за Аню, он протянул мне руку.

— Ну и артист! — улыбнувшись, заметил я и пожал ему руку.

Аня, не глядя на меня, сказала Мишке:

— Мы сейчас договорились, что не хотим другого комсорга. Так и заявим Володе Мякишину.

— Чепуха, — возразил Мишка. Он начал сердито доказывать, что его обязательно надо переизбрать.

Серёга незаметно отвел меня в сторону.

— Слушай, голова профессора Доуэля, — прошептал он. — Мишка стал на принципиальную линию, значит, с ним амба. Уж мы-то с тобой его знаем.

— Что верно, то верно, — согласился я.

— Слушай-ка, — голосом заговорщика продолжал Серёга. — У меня вот законная идея появилась…

Мне кажется, преподаватели должны бледнеть, когда у Серёги появляется «законная идея». На этот раз он предложил говорить на комсомольском собрании только о железе. Володя Мякишин начнет о том, что мы сорвали урок. Мы ответим: «Да, сорвали. Но с железом оказались правы». Геннадий Николаевич (он, как классный руководитель, конечно, будет на собрании) скажет, что разговор сейчас о другом. А мы возразим: «Да, о другом. А с железом как?» И даже когда в пионерскую комнату позовут директора, мы ему ответим: «Да, вы совершенно правы. А как же быть с железом?»

— Ничего, — одобрил я. И, рассмеявшись, добавил: — Честное слово, недурно.

— Мечта, — скромно сказал Серёга. — Ребятам я скажу. Только смотри Мишке ни-ни!

Я понимающе кивнул. Мишка и всегда-то неохотно шел на такие вещи. А сегодня и подавно не согласился бы.

Все это было на перемене. А сейчас мы направлялись в пионерскую комнату.

У входа стоял Мякишин. Он окликнул меня.

— Выступишь первым, Верезин, — сказал Володя, подождав, пока ребята пройдут в комнату. — Ты ведь единственный, кто не сбежал с урока.

— Есть! — весело согласился я. — Всё?

— Подожди, — замялся Мякишин. — Ребята тебя вроде вчера…

— Я пойду Володя, — нахмурившись, сказал я.

— Значит, про это на собрании вспоминать не надо? — осторожно спросил Мякишин.

— Снег идет, — сказал я, глядя в окно. — А утром солнце было.

— Ты все-таки ничего парень, — улыбнулся Мякишин. — Я бы на твоем месте тоже про снег сказал.

— Володя, — выглянув из пионерской комнаты, позвал Миша. — Будем начинать?

Мы вошли в пионерскую.

Ребята толпились у стенда с отрядными флажками, горнами и барабаном. Серёга пальцами выстукивал на барабане «Крала баба грузди». Подмигнув мне, он кивнул в сторону Геннадия Николаевича, который стоял у стены и внимательно читал плакаты с «Пионерскими ступеньками».

Геннадий Николаевич был совершенно спокоен. Может быть, он просто притворялся? У взрослых это бывает трудно понять.

Проходя мимо Геннадия Николаевича, я небрежно сказал: «Здравствуйте». Сначала он кивнул, не глядя на меня, потом обернулся и вежливо проговорил:

— Здравствуй, Верезин.

— Начинаем, — сказал Мякишин, когда мы устроились вокруг стола. Почему-то нахмурившись, он объявил собрание открытым. — Геннадий Николаевич! — обратился он к дочитавшему наконец «Пионерские ступеньки» классному. — Может, сначала вы скажете? (На наших собраниях первыми всегда выступают педагоги. Это называется «задать верный тон».)

— Зачем? — удивился Геннадий Николаевич. — Пускай они говорят. Мне говорить не о чем.

Мы переглянулись. Этот человек решительно не понимал нашего класса. Уж не надеялся ли он, что мы будем у него просить прощения?

— Тогда первым я скажу, — объявил Мякишин. — Больше всего мне жалко Сперанского, — сердито начал он. И стал расписывать, как нехорошо мы поступили, подведя своего комсорга. Фактически мы навредили не только себе, ко и всей комсомольской организации. Предполагалось выдвинуть Мишку в комитет, а теперь он получит выговор. — После вчерашнего, — заключил Володька, — всем в организации стало ясно: с вами в разведку не пойдешь (когда Мякишин хотел похвалить человека, он говорил: «Я бы с тобой пошел в разведку». Это было у него высшей похвалой).