— Какая получка? — закричал я, стараясь скрыть свое замешательство. — Чего ты выдумываешь?

— Не трепыхайся, птичка, — проговорил Перец. — Ваш Иванов мне еще вчера сказал, что у вас получка.

— Никаких денег у меня нет, — сказал я и повернулся, чтобы уйти.

— Десяточку, — умильно проговорил Марасан, за плечо поворачивая меня обратно. — Опохмелиться. Душа горит.

— Я же тебе… — начал я и захлебнулся: Марасан сильно ударил меня по лицу.

Перец вывернул мне назад руки. Марасан одной рукой зажал мне рот, другой расстегнул мое пальто и начал шарить по карманам.

— Нехорошо, Гарька, не ожидал, — приговаривал он. — Я ведь в долг прошу. Перестань лягаться, сопля! А то я тебе мозги выбью. — Он достал деньги. — Сколько у тебя тут?

— Негодяй! — закричал я, как только Марасан выпустил меня. — Бандит! Тебя в тюрьму надо!

— Семьдесят три рубля? — спокойно спросил Марасан. (По десять рублей мы внесли в ученическую кассу.) — Вот и хорошо. Поделимся по-братски. Трешка тебе, остальные нам. Ты ж один. К тому же непьющий. Айда, Перец!

Я побежал за ними, хватая Марасана за пальто и выкрикивая:

— Отдай немедленно! Подлец!

Я никак не мог поверить, что здесь, в нашем дворе, среди бела дня у меня отобрали деньги, на которые никто в мире не имел права больше, чем я. Я же обещал отдать их маме.

— Гуд бай, крошка, — обернувшись, сказал Марасан и очень больно ударил меня по руке.

Оставшись один, я почувствовал, что весь дрожу от злости и бессилия.

Самое ужасное, что я не мог заявить о Марасане в милицию. Если он меня разоблачит, то я снова потеряю всякое уважение со стороны класса (а это уважение я особенно ощущал после того, как меня приняли в секцию) и снова окажусь Верезиным-трусом, Верезиным-тряпкой, Верезиным-вруном.

Я вытер кровь, которая сочилась из разбитой губы.

Что же мне сказать дома? Скажу, что меня ограбили неизвестные бандиты.

А с Марасаном мы еще посчитаемся.

Ответ из «Комсомольской правды» пришел, когда мы с Мишкой давно перестали его ждать.

Увидев в руках у мамы конверт, на котором было крупно напечатано «Комсомольская правда», я выхватил его и завопил от восторга.

Прошел уже почти месяц с тех пор, как нас лишили работы на почте. Правда, мы продолжали патрулировать и следить за порядком в микрорайоне. Но теперь это казалось уже не таким интересным, как раньше. После того как мы приобщились к настоящему, серьезному делу, у нас пропал вкус к более легким и, как нам теперь казалось, ненастоящим делам. К тому же у меня отобрали моих пионеров. В школу пришли вожатые с производства.

Геннадий Николаевич обещал найти для нас работу не хуже почты. Это была наша единственная надежда. Каждый день мы приставали к нему, и в конце концов он даже стал сердиться.

— Неужели вы думаете, — с сердцем спрашивал он, — что я меньше вас заинтересован в этом?

Краешком уха мы слышали, что Геннадию Николаевичу не удается договориться ни с одним предприятием. Директор швейной фабрики, которая шефствовала над нашей школой (это она прислала нам вожатых), заявил, что его фабрика в помощниках не нуждается. В «Гастрономе» напротив — оказывается, Геннадий Николаевич и туда заходил — нас наотрез отказались взять продавцами. Разве можно доверять школьникам материальные ценности?

Как тут быть? Николай Сергеевич, когда мы с Мишкой зашли к нему, снова сказал, что надо бороться. Но как? Я было предложил ребятам пожаловаться в «Комсомольскую правду». Они нашли, что это похоже на ябедничество.

Сейчас, когда письмо из «Комсомольской правды» наконец пришло, мы получили грозное оружие.

Я трижды перечитал письмо. Редакция «Комсомольской правды» признавала, что наш восьмой «г» затеял очень нужное и своевременное дело, которое далее имеет государственную важность. Никакое роно нам впредь мешать не будет. Туда послано соответствующее разъяснение.

Редакция просила нас сообщать ей, как будет развиваться дальше движение хозяев района. Она напоминала, что настоящий хозяин не только следит за чистотой в своем доме, но и заботится, чтобы в буфете было вдоволь еды и в гардеробе был полный порядок. Мы должны думать и о том, чтобы пекарни нашего района выпускали больше вкусного хлеба, чтобы швейная фабрика изготовляла больше хороших платьев, костюмов, чтобы строители быстрее воздвигали красивые и удобные дома. В нашем возрасте нельзя уже интересоваться только отметками. Попробовав, например, своими руками класть кирпич, мы другими глазами будем читать о стройках в Сибири и на Алтае.

В конце письма редакция объясняла, почему нам долго не отвечала. Писем, подобных нашему, в газету приходит очень много. Ответить нам можно было только после серьезного изучения того вопроса, который нас интересовал.

Конечно, я не могу похвастаться, что знаю жизнь, как таблицу умножения. Но все-таки кое в чем я разбираюсь. Мне сразу стало ясно, чем будет для нас письмо из «Комсомольской правды».

Забыв о солидности восьмиклассника, к тому же боксера, я исполнил танец диких индейцев и бросился звонить Мишке. У него как раз сидел Серёга. Они оба закричали в трубку, что сейчас придут и чтобы я не смел читать письмо без них.

— Я уже три раза прочитал! — завопил я в восторге. — Если вы через минуту не придете, еще раз прочитаю.

Мишка с Серёгой появились у меня ровно через шесть минут. Это было рекордное время. Мы сейчас же помчались в школу к Геннадию Николаевичу. На наше счастье, сегодня у него были дополнительные занятия с отстающими.

Эти занятия не пользовались у нас никакой популярностью до тех пор, пока не выяснилось, что с двойками не принимают в боксеры.

Началось с того, что Супин исправил двойку по черчению и отправился в секцию. Однако прием уже закончился. Тогда Геннадий Николаевич придумал гениальный дипломатический ход. Он пообещал похлопотать за Супина и остальных, кого не взяли из-за отметок. Но при одном непременном условии — чтобы эти ребята исправили не только двойки, но и тройки. Дополнительные группы сейчас же стали очень популярны. У самого Геннадия Николаевича занимались Соломатин и Супин, у которого была тройка по геометрии. Еще стали заниматься несколько троечниц. Валька и Супин относились к ним с презрением. Сами они учили математику ради дела, а девчата — неизвестно для чего.

Геннадий Николаевич занимался с ребятами в нашем классе (с третьей четверти мы стали учиться в одну смену). Ворвавшись в класс, мы в три голоса закричали, что пришло письмо из «Комсомольской правды».

Геннадий Николаевич сердито обернулся и зашипел:

— Тише!

Класс был непривычно пуст, сидели только на первых партах. Когда мы вошли, ребята заволновались, подняли головы и жадно уставились на нас.

— Продолжайте решать! — раздраженно прикрикнул на них Геннадий Николаевич и подошел к нам. — Что случилось? — сердитым шепотом спросил он. — Почему вы врываетесь во время занятия?

— Письмо из «Комсомольской правды», — тоже шепотом ответили мы.

— Долго вы будете мешать? Сейчас же уходите!

— Мы уйдем. Честное слово, мы уйдем, — зачастил Серёга. — Но вы прочитайте.

Не в силах сдержаться, он хлопнул меня по шее и застучал подошвами, будто танцуя чечетку. Но сразу остановился и смущенно улыбнулся Геннадию Николаевичу.

— Уйдете вы или нет?

— Прочитайте, — жалобно повторил Серёга.

Если бы раньше Геннадий Николаевич выгонял его, Серёга плюнул бы и побежал, скажем, к Вячеславу Андреевичу. Я, конечно, поступил бы точно так же. Теперь нам почему-то до зарезу нужно было, чтобы именно Геннадий Николаевич первым прочитал это письмо.

— Что там у вас? — спросил Геннадий Николаевич. — Давайте сюда.

Взяв у Серёги письмо, он положил его на стол.

— Пока все не решат задачу, — сказал он, — читать не будем.