Мы тихонько уселись втроем сзади Супина и Соломатина. В классе воцарилась тишина; слышно было только, как скрипят парты, когда ребята тянутся к чернильницам.

Наконец отстающие один за другим начали поднимать руки:

— Я решил.

— Я тоже решила…

Только Соломатин все еще пыхтел над задачей.

— Геннадий Николаевич, — не выдержал Серёга. — Он же до завтра не кончит.

Красный от возбуждения Соломатин посмотрел на него с ненавистью.

— Не мешай ему, — строго сказал Геннадий Николаевич и подошел к Вальке.

Все мы, сколько нас было в комнате, тоже подошли и, окружив Соломатина, стали заглядывать в его тетрадь.

— Я так не могу, — закричал Валька, бросая ручку. — Что это такое? Как в зверинце.

— Геннадий Николаевич, можно я ему подскажу? — попросил Мишка нетерпеливо. — Смотри, Валька…

— Никаких подсказок, Сперанский, — оборвал Геннадий Николаевич. И через минуту сам сказал: — Ну, что ты ставишь плюс вместо минуса? До чего же ты невнимателен, Соломатин.

— Где, где минус? — забеспокоился Соломатин. — Верно, черт!.. А то я бы первый решил.

— Ход решения правильный! — закричал Серёга. — Геннадий Николаевич, можно считать, что он решил. Законно. Где письмо?

— Вот оно, — невинно сказал Супин, хватая конверт со стола.

— С вами сойдешь с ума, — сказал Козлов, доставая из конверта глянцевитый плотный листок.

Сначала наш классный читал письмо стоя и не очень внимательно. Потом вдруг отодвинул тетрадь Соломатина и сел на парту. Ребята, сгрудившиеся возле него, стали просить, чтобы он читал вслух.

— А? — спросил Геннадий Николаевич. — Вслух так вслух… «Уважаемые товарищи Верезин и Сперанский…»

Он взглянул на нас и лукаво подмигнул. Когда письмо было дочитано, в классе поднялся невообразимый шум. Я тоже кричал и топал ногами, хотя все, что было в письме, знал уже наизусть. Геннадий Николаевич качал головой и старался не улыбаться.

— Здорово, Геннадий Николаевич? — приставал к нему Мишка. — Скажите, здорово?

— Здорово. Но это еще не причина, чтобы разносить класс в щепки.

— Да причина же! — вопил Серёга. — Сами понимаете, что причина!

— Ничего я не понимаю, Иванов. Немедленно по местам! Вы забыли, что у нас урок?

Когда в классе наступила относительная тишина, Геннадий Николаевич сказал:

— Будем решать задачу номер четыреста сорок один.

Все-таки он был настоящий изувер.

Вздыхая, ребята рассаживались по партам. Мы втроем топтались у двери, не зная, что делать.

— Как вы думаете, — тихонько спросил я у Мишки и Серёги, — удобно попросить письмо назад?

— Конечно, — сказал Серёга. И громко обратился к Геннадию Николаевичу: — Будьте любезны письмо.

— Я вам его верну завтра, — ответил Геннадий Николаевич. Внезапно замявшись и потерев подбородок, он нерешительно добавил: — Я мог бы и сейчас сходить к Вячеславу Андреевичу. Но ведь вы тут черт знает что поднимете.

— Не поднимем! — дружно закричали мы.

— Хорошо, — явно обрадовавшись, сказал Геннадий Николаевич. Ему, видимо, тоже не терпелось. — Тогда пусть ваша троица, — он кивнул на нас, — к моему возвращению решит задачу… задачу номер пятьсот два.

— Нам-то зачем? — растерянно спросил я.

— Затем, что я знаю вашего брата.

— Но ведь мы…

— Не согласны? Тогда я остаюсь.

— Согласны, — заявил Серёга и первым взял лист бумаги.

Когда мы расселись, Геннадий Николаевич еще раз оглядел класс и вышел. Серёга на цыпочках подошел к двери и приоткрыл ее. Мы слышали шаги нашего классного руководителя. Сначала они были негромкие и мерные, а потом вдруг стали частыми и гулкими. Серёга, приплясывая, вернулся в класс и в восторге закричал:

— Не выдержал! Побежал! Галопом! Аллюр три креста!

Раньше всех в Москве загорают постовые милиционеры. Едва начинается апрель, у них уже коричневеют лица и руки.

Я включил бы загоревших милиционеров в приметы весны наряду с влажно-черными деревьями, начинающим просыхать асфальтом, ясными, полными солнца окнами, разбрызгивающими лужи самокатами, девочками, прыгающими через веревки, мальчишками, впервые выбегающими на улицу в одних костюмах.

Нынешняя весна была для меня какой-то странной. Вечерами, когда в нашем переулке начинало густо пахнуть бензином, влажной корой деревьев и мокрой землей, когда в воротах собирались парни и девушки, слышались переборы гитары, раздавался возбужденный девичий смех, мне делалось тревожно, одиноко и немного грустно.

Однажды вечером, когда я сидел дома над уроками, мне вдруг стало невмоготу. Сам не понимая своего раздражения, я со злостью смахнул со стола учебники, сорвал с вешалки пальто и выбежал на улицу. Мне захотелось туда, где много людей, где ярко горит электрический свет, где можно толкаться в толпе и каждую минуту ждать чего-то. Я не знал, чего именно, но чувствовал, что мне это необходимо.

И вот по вечерним улицам бесцельно бродили как бы два человека. Один из них, стройный, слегка надменный юноша с насмешливыми, умными глазами и гибкой поступью, в элегантном пальто с поднятым воротником и, может быть, с сигаретой во рту (таким я себе представлялся). Другой — щуплый, пятнадцатилетний мальчишка, с надутым и растерянным лицом, в потертом пальто. Таким — увы! — я был на самом деле.

Весной наши свидания с Аней тоже сделались совсем иными. Мы виделись теперь часто — почти через день — и как-то очень неспокойно. Встречаясь, мы становились подозрительны друг к другу и постоянно раздражались по пустякам. Я никогда не думал, что могу быть таким раздражительным. Мы нигде не бывали: ни в театре, ни в кино. Только ходили по улицам, почти не разговаривая, и глазели по сторонам. Заметив, что Аня смотрит на какого-нибудь парня моего возраста (а если старше, то еще хуже), я сразу начинал злиться.

— Чего ты уставилась? — спрашивал я.

— Оставь, пожалуйста, — раздраженно отвечала Аня. — Почему я не могу посмотреть, если у него модное пальто?

— Я тоже буду смотреть, — угрожающе говорил я.

— Смотри. Испугал!

Я находил в толпе нарядную девицу и говорил:

— Смотри, какое у нее модное пальто.

— Господи, какая кикимора! — восклицала Аня. — Ну и вкус же у тебя, Гарик!

И начинала хохотать, запрокидывая голову.

Эта ее привычка запрокидывать голову почему-то выводила меня из себя. Я заметил, что Аня хохочет, запрокидывая голову, даже в тех случаях, когда вполне хватило бы просто улыбки.

Может быть, поэтому мне не очень хотелось идти на следующее свидание. Временами у меня появлялось ужасное подозрение: Аня мне просто-напросто надоела.

Я пугался этой мысли. Неужели я ко всему прочему еще и донжуан! Я с жаром принимался убеждать себя, что Аня — красавица, превосходный человек, отличница. Я должен быть счастлив, что она меня полюбила. И, конечно, я счастлив. Вот честное слово, счастлив…

Мне удавалось себя убедить, и я шел на свидание почти что с охотой. Но стоило нам с Аней встретиться, как мне в голову опять лезло проклятое: «Надоело».

Мы даже почти не целовались. И совсем не говорили нежных слов, как раньше.

Мне кажется, я знаю, с какого времени изменились наши отношения.

Однажды Аня пригласила меня к себе. Она хотела, чтобы я познакомился с ее отцом. Но отца дома не оказалось. В комнатах было пусто и темно. Аня повернула выключатель. Комната с мягким ковром на полу и полированной мебелью залилась нежным зеленоватым светом.

Сначала нам было очень весело. Мы бегали и дрались подушками, которых на тахте было великое множество. Но получилось как-то так, что я загнал хохочущую Аню в угол и стал отнимать подушку, которую она держала за спиной.

— Отдай! — кричал я весело. — Отдай, а то получишь!

Я даже обхватил Аню, чтобы удобнее было дотянуться до подушки. Мне вдруг сразу сделалось очень неловко и тревожно.