Она достала билеты, разорвала их на мелкие кусочки и пустила по ветру.

Я не знал, что делать.

— Дурак! — крикнула вдруг Аня со слезами в голосе. — Не смей мне больше звонить. Слышишь?

Я покраснел и, надувшись, уставился сначала в Анино лицо, а потом в ее спину, — когда она повернулась и пошла. Потом я тоже повернулся и пошел в другую сторону.

— Гарик! — крикнула Аня.

Я обернулся.

— Гарик, пойди сюда!.. Верезин, если ты немедленно не подойдешь, мы поссоримся на всю жизнь.

— Ну что? — угрюмо спросил я, подойдя.

— Нам нужно расстаться, Гарик, — сказала Аня. — Ты меня совсем не любишь.

— Это ты меня не любишь.

Какой-то прохожий оглянулся на нас, проговорил: «Ну и ну» — и засмеялся.

— Зайдем в подъезд, — сказала Аня, смутившись. — Неудобно об этом говорить на улице.

Мы зашли в подъезд. Ведя меня за руку, Аня отыскала совсем глухой закоулок под лестницей. Здесь пахло пылью, и, когда мы забрались сюда, стало казаться, что на улице уже вечер.

Мы стояли совсем рядом. Мне было очень не по себе. Я смотрел на Анины пальцы, и мне очень хотелось взять ее руку.

— Почему мы все время ссоримся? — огорченно спросила Аня. — Я ведь совсем не хочу ссориться.

— Я тоже, — шепотом сказал я. — Можно взять твою руку?

— Можно, — шепотом ответила Аня и протянула мне узкую и холодную ладонь.

Я почему-то боялся заговорить. Мы оба молчали. Я чувствовал, что мои пальцы потеют. Мне становилось стыдно держать Анину ладонь, но выпускать ее тоже не хотелось.

Вдруг Аня сказала шепотом:

— Если бы я тебе сейчас сказала: давай поедем… ну, куда?.. В Киев. Ты бы поехал?

— Поехал.

— А во Владивосток?

— И во Владивосток.

— А… А в Воркуту?

— Воркута ближе, чем Владивосток. А ты бы со мной поехала на Курильские острова?

— Поехала бы. А ты со мной?

— И я бы поехал.

Аня глубоко вздохнула. Я почувствовал, что она пожала мне руку.

— Знаешь, Гарик, — сказала она, — каждая девочка мечтает, чтобы какой-нибудь мальчик был совсем-совсем ее. Даже Ирка. Вот ты совсем-совсем мой?

— Совсем-совсем твой, — сказал я. — Я бы согласился даже, чтобы меня тяжело ранили на твоих глазах.

— И я бы согласилась, чтобы меня. А ты бы согласился, чтобы тебя убили?

— Согласился бы. Только лучше, чтобы ранили. Чтобы я мог видеть, как ты плачешь надо мной.

— Я бы очень плакала над тобой. А ты когда сегодня уйдешь домой?

— Хочешь, я не уйду, пока ты меня не прогонишь? Хочешь? Хоть до утра.

— Ты уйдешь в десять, — сказала Аня. — Нет, в одиннадцать.

— В двенадцать, — щедро сказал я.

— А ты кого-нибудь любил? — едва слышно спросила Аня.

— Нет, — сказал я гордо. — Никого не любил. А ты?

Аня немного помолчала.

— Я любила, — с раскаянием проговорила она. — Только это была ошибка. Я сначала думала, что он необычный, совсем как ты, а он оказался самый обычный. Гарик, ну чего ты? Ведь это давно было, в Монголии.

Я выпустил Анину руку и вытер свою ладонь о пальто. Все вокруг стало как-то серо и безрадостно.

— Это же было давно! — жалобно сказала Аня.

— Ты любила его сильнее, чем меня? — с горечью спросил я.

— Я ведь тебя тогда не знала. Это было еще той весной. Он гораздо-гораздо хуже тебя.

— Все равно, — неумолимо сказал я.

Но ведь она тогда действительно не знала меня.

Аня с упреком взглянула на меня и прошептала:

— Не бросай меня, Гарик. Мне будет очень плохо.

Я почувствовал, что люблю ее так сильно, как никогда.

— Не брошу, — сказал я великодушно.

Аня уткнулась мне в плечо и, не поднимая головы, прошептала:

— Я хочу, чтобы ты меня поцеловал.

— Куда? — спросил я. Меня вдруг начала бить дрожь.

Неуклюже подняв Анино лицо, я поцеловал ее в щеку и в краешек губ. Я был так взволнован, что даже не разобрал, ответила ли она мне.

Аня отвернулась и притихла.

— Ты обиделась? — растерянно спросил я и взял ее руку.

— Что ты! — сказала Аня, не отнимая руки. Помедлив, она снова обернулась ко мне и, глядя на меня — глаза у нее стали очень большими и светлыми, — спросила:

— Теперь я совсем-совсем твоя, да?

— Да, — сказал я, ощущая огромную, почти невероятную радость.

Чем взрослее я становлюсь, тем труднее мне ладить с моими родителями. Вернее, с мамой. Потому что папа почти не участвует в моем воспитании.

Что же касается мамы… Боюсь, что нам с ней трудно понять друг друга.

Беда в том, что она рассматривает меня как личную собственность. Нечто вроде движимого имущества. Скажем, вроде рогатого скота.

Однажды мы с мамой поссорились, и я заявил, что пойду работать. По крайней мере стану самостоятельным человеком и начну приносить пользу обществу. Мама сейчас же со мной помирилась и стала допытываться, кто мне внушает такие мысли. Я сказал, что никто. Просто я хочу приносить пользу обществу.

— Научись сначала приносить пользу своей матери! — отрезала мама. — Я целый день кручусь на работе, а ты даже тарелку вымыть не можешь!

Слов нет, я иногда бываю несправедлив к своим родителям. Они меня очень любят, заботятся обо мне. И вообще они достойны уважения и любви. Я охотно прощал бы им некоторые их недостатки и привычки. Но я не мог простить, когда они стали унижать мое человеческое достоинство.

Ну что я такого сделал? Ну вернулся домой в двенадцатом часу. Подумаешь! Я становлюсь взрослым и должен иметь время на личную жизнь. Но мне устроили форменный скандал. Оказывается, мама уже звонила в милицию, и в морг, и к Склифосовскому. Папа топнул ногой и закричал, что они с матерью кормят и одевают меня, а я расту неблагодарным щенком.

— Боюсь, я скоро перестану тебя уважать, — горько сказал я папе.

— Молчать! — загремел папа.

Мама трагическим голосом приказала мне идти спать.

— Я вынужден подчиниться, — пожав плечами, сказал я. — Вы же меня кормите и одеваете.

И пошел в свою комнату.

Ложась в постель, я слышал, как мама шептала, что тут явно замешана девчонка, которая дурно на меня влияет.

Я заскрипел зубами от злости. Отныне я буду давать деньги маме на мое питание. Десятого я получу кое-что на почте, а потом еще заработаю. Геннадий Николаевич обязательно что-нибудь придумает.

Утром я встал, когда мама уже ушла. На столе меня ждал завтрак. Молочник был накрыт запиской:

«Сыночек, очень прошу тебя позвонить мне на работу. Мы с папой не хотели тебя обидеть. Помни, что лучших друзей, чем родители, тебе не найти. Крепко целую, мама».

Завтракать я не стал. На обратной стороне записки я написал:

«Звонить не к чему. Я уже все решил».

Вскоре за мной зашли ребята, чтобы идти в секцию. Выходя на улицу, мы столкнулись с мамой.

— Здравствуйте, ребята, — ласково сказала она. — Гарик, можно тебя на минуточку?

— Что еще? — подойдя, холодно спросил я.

— Может быть, ты хочешь извиниться?

— Нет, — сказал я. — Не хочу.

— Гарик!

— Прости, мы торопимся. — Я кивнул на ребят, которые нетерпеливо переминались с ноги на ногу, поджидая меня.

Мама взяла меня за рукав и сердито сказала!

— Ты никуда не пойдешь!

— До свидания, — сказал я, высвобождая рукав.

— Гарик, кто на тебя так влияет? — воскликнула мама. — Неужели эта…

Я так посмотрел на нее, что она не договорила.

— Скоро ты там, Гарька? — нетерпеливо окликнул меня Сергей.

— Какой ты невоспитанный, Сережа! — оборвала его мама. — Удивляюсь, как Гарик и Миша могут с тобой дружить! На Гарика ты очень дурно влияешь!

Серёга покраснел и быстро пошел к воротам.

— Как тебе не стыдно?! — крикнул я маме и бросился за Серёгой.

Мишка задержался возле мамы, пытаясь ей что-то объяснить. Но это было совершенно бесполезно.

Я догнал Серёгу.

— Извини, — сказал я.

— Кто ее укусил? — спросил Серёга. — Бросается на людей.

Я объяснил, что мы с мамой поссорились.