(Парни лениво поднялись и сказали Марасану: «Мы тебя подождем». Через минуту я услышал, как они на улице напевали: «И какой-нибудь мальчик босой…»)

Мы вышли во двор. Марасан покосился на наш подъезд и сказал мне:

— Давай-ка мы тебя загримируем.

Он оторвал две пуговицы от моего пальто, сдернул с меня шарф и бросил на землю.

— Теперь и закурить можно. Будешь?

— Не курю.

— Правильно делаешь. Вредная привычка. А Мишка-то твой ничего. Мне понравился.

Оказывается, ударил Мишку не Перец, а один из незнакомых парней.

Мишка отскочил к стене, поднял булыжник и спокойно сказал:

— Кто подойдет, голову прошибу.

Парни замялись. Мишка прошел в подъезд и только там, усмехнувшись, отбросил камень в сторону.

Мне даже стало жалко, что это сделал Мишка, а не я.

Марасан насторожился.

— Идут, — сказал он.

Я услышал отчаянный мамин голос:

— Сыночек! Гарик! Сыночек!

Марасан деловито отбросил папиросу и сказал:

— Поворачивайся. Буду держать тебя за руки. А ты вырывайся. Особенно, когда Перца увидишь.

Из подъезда выбежали мама, папа и Мишка. Перец вышел последним и остановился в стороне, словно боясь ко мне подойти. Мама молча выхватила меня у Марасана и в перерывах между поцелуями ощупывала мои плечи и голову. Мне сделалось так стыдно из-за того, что я заставляю ее волноваться. Ведь она готова на все, даже драться вместо меня. А я доставляю ей одни огорчения. Но теперь я тоже буду готов для нее на все. И обманываю ее последний раз в жизни.

— Зачем же так, Лиза? Ну зачем? — говорил папа. — Ну, подрался. И молодец, что подрался. Верно, сынок?

— Да ладно! — смущенно сказал я.

— Гарик, куда он тебя ударил? — спросила мама, продолжая ощупывать меня.

Мишка подобрал мой шарф и виновато протянул его мне:

— Гарик, у тебя грудь раскрыта.

Только тут мама заметила, что у меня оторваны пуговицы. Она вырвала у Мишки шарф и стала торопливо кутать мне грудь, шею и голову.

Папа достал из бумажника двадцать пять рублей и протянул Марасану.

— Что вы, Алексей Степанович! — запротестовал тот. — Обижаете!

— Бери, бери, — неловко упрашивал папа, — выпьешь сто грамм.

— Бросил, — сказал Марасан. — Теперь только по праздникам. Разве что на книги? Библиотечку, знаете, собираю.

— Возьмите, — сказала мама и обратилась к Мишке: — Мишенька, если хочешь, посиди у нас. Но Гарика я сегодня никуда не отпущу.

Она прижимала меня к себе так встревоженно и крепко, что я сказал великодушно:

— Я и сам не пойду.

— Конечно, — предупредительно сказал Мишка. — Ты, Гарик, не волнуйся. Мы с Серёгой сами управимся.

Таким заботливым Мишка никогда еще со мной не был. Иезуитский план Марасана явно начинал приносить плоды.

Когда мы вернулись домой, папа и мама стали обращаться со мной так, словно меня только что выписали из больницы.

Папа усадил меня рядом с собой, и мы стали мечтать, как в воскресенье поедем к тетке в Малаховку. И еще папа научит меня бегать на коньках. Летом мы всей семьей поедем к морю. Папа сделает из меня настоящего пловца, и однажды мы заплывем так далеко, что мама испугается.

Я страшно люблю, когда мы с папой так мечтаем. Хотя наши мечты сбываются довольно редко. Вообще я люблю папу.

Мама стала мыть посуду не на кухне, а в комнате. Она то и дело подходила, чтобы поцеловать меня или папу. У нее было счастливое лицо. Она всегда огорчалась, что пана проводит со мной мало времени. Потом она отозвала папу, и они о чем-то зашептались.

— Гарик, — лукаво сказала мама через минуту, — ты ни о чем не догадываешься?

Я побледнел от волнения. Я понял, что сейчас исполнится моя давнишняя мечта.

Дело в том, что я уже давно мечтал о настоящей авторучке. Но сколько я ни доказывал маме, что Министерство просвещения разрешило старшеклассникам пользоваться вечными перьями, она все отмалчивалась. Напрасно я намекал, что ради авторучки готов носить галоши, ложиться спать не позже десяти и никогда не ссориться с Мишкой. Ничто не помогало.

(Теперь выяснилось: для того чтобы я получил вечное перо, родители просто должны были за меня испугаться.)

Когда мама спросила меня, не догадываюсь ли я о чем-нибудь, я отрицательно покачал головой. Мне не хотелось портить ей удовольствие.

— Подумай, — сказала мама, хитро улыбаясь.

— Да ладно, — сказала папа. — Не мучай парня.

И полез в карман за своим вечным пером.

Мама взяла ручку и торжественно протянула мне.

— Дай я тебя поцелую, сыночек, — сказала она.

Подставив ей щеку, я схватил ручку и тут же, на папиной газете, стал пробовать, как она пишет. Папа с мамой наблюдали за мной и переглядывались. Трудно было сказать, кто из нас больше счастлив.

Мне вдруг сделалось очень стыдно. Ведь, в сущности, я выманил подарок обманом. Если бы я на самом деле подрался с Перцем! Ну что мне стоило дать ему один раз по морде? Секунда страха — и все. В крайнем случае я получил бы сдачи.

Покраснев, но не выпуская авторучки, я буркнул:

— Лучше вы мне ее потом когда-нибудь подарите.

— Бери! — весело сказал папа. — Ты у нас сегодня герой.

— Никакой я не герой, — упрямо возразил я, не глядя на него.

Папа растрепал мне волосы и, беря газету, сказал:

— Самый настоящий герой. С такими подлецами, как этот ваш Петя, надо бороться. Вы бы организовали в классе бригаду какую-нибудь, что ли! — Он развернул газету и добавил: — Я уверен, очень скоро будет так: случится подлость, и весь город встанет на ноги. Об этом объявят по радио, зазвонят телефоны. Чрезвычайное происшествие! Случилась подлость! Вроде пожарной тревоги.

Я испуганно посмотрел на папу, пробормотал:

— Спасибо. Спокойной ночи, — и пошел в свою комнату.

Всю ночь меня мучила совесть. Я все время просыпался и только под утро придумал, как мне теперь быть. Я начну переделывать свой характер. Как Мишка. Чтобы больше никогда не допускать никаких сделок с совестью. В запиской книжке я обведу нынешнее число волнистым кружком и напишу: «Финита ля комедиа». Чтобы не было пути назад.

Конечно, я понимаю, что в ближайшие дни не смогу воспитать в себе ни сильной воли, ни кристальной честности. Но отныне я буду поступать только так, как поступал бы на моем месте человек принципиальный и целеустремленный. Тогда никто не догадается, что у меня это пока еще не проявление сильного характера, а всего лишь выполнение заранее намеченной программы. Ну, а потом эти поступки войдут в привычку, и я незаметно для себя совершенно изменюсь.

Мне захотелось сейчас же пройти к папе, разбудить его и рассказать обо всем. Но это было неудобно. Я решил дождаться утра и крепко уснул. Наверное, потому, что совесть моя была теперь абсолютно чиста.

Утром меня разбудила мама, она потрогала меня за плечо и сказала:

— Пора, сынок.

Я сел на постели и первым делом спросил:

— Где папа?

— Ушел. Ты так сладко спал, что мне не хотелось тебя тревожить.

С досады я даже стукнул кулаком по подушке. Почему мне так не везет? Рассказывать маме о моих планах было бессмысленно. Она поняла бы только одно.

«Гарик, я вижу, у тебя неприятности, — сказала бы она. — Почему ты их скрываешь от меня?»

У нас с ней уже не раз так бывало.

Поэтому я промолчал и пошел умываться.

Когда я вернулся в комнату, на столе уже стояла чашка кофе, а мама укладывала мне в портфель учебники и завтрак.

— Гарик, — вкрадчиво сказала она. — Папа очень жалел, что не успел с тобой попрощаться. Мы оба просим тебя больше не драться на улице. Ты обещаешь, милый?

— Обещаю, — сказал я мрачно. Я никак не мог простить себе, что упустил папу.

— Ты твердо обещаешь? — спросила мама.

— Конечно, твердо! Разве можно обещать жидко или газообразно?

— Хорошо, хорошо, только не нервничай. Дай я тебя поцелую.

Отхлебнув кофе, я, как всегда, подставил маме щеку.