Я надулся но смолчал. Не хочет — не надо. Потом сам попросит, да будет поздно.

Обедать мы пошли ко мне. Дверь нам открыла мама. Я ворвался в коридор, едва не сбив ее с ног, швырнул пальто на сундук и потребовал, чтобы нас скорее кормили.

— Очень хорошо, — сухо сказала мама. — Повесьте пальто и проходите в комнату. Там тебя ждут, Гарик.

— Почему ты разговариваешь таким тоном? — возмутился я. — Серёга, сказать ей, что ли?

— Гарик, тебя ждут, — повторила мама, проходя в комнату.

— Может, обеда не хватит? — стеснительно спросил Серёга. — Я лучше пойду.

— Брось ты! — горячо воскликнул я.

И мы пошли в комнату.

За нашим обеденным столом сидел Геннадий Николаевич. Перед ним стоял стакан чаю. На блюдце лежал кусок пирога, который мама пекла в прошлую субботу. На скуле у нашего классного красовался здоровенный синяк. Мама посматривала на него с плохо скрытым неодобрением.

Сначала я решил, что Геннадий Николаевич прочитал газету и пришел меня поздравить. Но по выражению его лица я понял, что ошибся.

Серёга обернулся ко мне и, подмигнув, прошептал:

— Вляпались!

— Вот и мой сын, — сказала мама, страдальчески улыбаясь.

Мы настороженно поздоровались с Геннадием Николаевичем.

— Ну хоть вы, Геннадий Николаевич, посоветуйте, что с ним делать, — горько сказала мама, кутаясь в шаль. — Я больше не могу. Не мо-гу. Он не хочет понять, что у меня никого нет, кроме него. Я понимаю, что мальчику в его возрасте нужно и пошалить иногда. Я с удовольствием заплачу за это стекло. Это жизнь, это можно понять.

Геннадий Николаевич багрово покраснел, так, что синяк стал почти незаметен, и отодвинул две десятирублевые ассигнации, которые лежали на столе возле стакана.

— Нет, нет! — заметив это, сейчас же запротестовала мама. — Пожалуйста, возьмите! Я вас прошу!

Геннадий Николаевич еще больше сконфузился и сунул деньги в карман.

— Но смириться с тем, что он меня не любит, не уважает, — сказала мама, продолжая кутаться в шаль, — я не могу.

— Вы преувеличиваете, — осторожно сказал Геннадий Николаевич. — Игорь такой же, как все. В этом возрасте они стесняются нежности. Я тоже стеснялся.

— Но раньше он от меня ничего не скрывал, — сказала мама, и ее глаза покраснели. — А тут он лезет по пожарной лестнице… Рискует жизнью. И я узнаю об этом последней. Если бы он думал о матери, он ни за что не стал рисковать собой.

— Вы меня не так поняли, — мягко прервал Геннадий Николаевич. — То, что Игорь полез, это скорее хорошо. Вообще-то он у вас трусоват…

Мы с Серёгой стояли молча. В то время когда перечисляли мои пороки, он обернулся ко мне и незаметно кивнул на газеты, которые я по-прежнему держал в руке. Во мне медленно закипала ярость. Почему все обращают внимание на мои недостатки, но никто не хочет заметить, как я их исправляю?

— Кстати, мама, — сказал я очень холодно. — О твоем трусливом и эгоистичном сыне сегодня написала «Комсомольская правда». Можешь убедиться.

Я небрежно швырнул газеты на стол. Они разлетелись веером. Одна из них даже упала на пол. Мама почему-то подобрала именно ее.

— Гарик, что ты выдумываешь? — сказала мама, растерянно посмотрев на Геннадия Николаевича.

Тот развел руками и встал.

— Вы разверните, — сказал Серёга маме. — На третьей странице. Давайте покажу.

Отстранив его руку, мама торопливо развернула газету.

Геннадий Николаевич тоже взял газету. Со стола.

— «Всеобщая забастовка…» — настороженно читала мама. — «Индия накануне выборов». Гарик, я надеюсь, ты не пошутил?

— Внизу, — подсказал Серёга. — «Коммунистическое воспитание».

— «Коммунистическое воспитание», — торопливо прочитала мама. — «Комсомольцы… хозяевами жизни…» Гарик, смотри-ка! Сыночек! — вдруг закричала она. — Геннадий Николаевич, вы нашли? Сережа, ты читал? Сыночек, дай я тебя поцелую.

— Мама! — грозно прикрикнул я, поспешно отходя к окну.

Мне было стыдно Геннадия Николаевича. Я слышал, как Сергей хмыкнул за моей спиной. Что за отвратительная привычка целоваться при посторонних!

Геннадий Николаевич будто случайно подошел ко мне и строго прошептал:

— Верезин, обними мать.

— Потом, — шепотом ответил я.

Мама наконец оторвалась от газеты.

— А ну, накрывать на стол! — счастливо прикрикнула она. — Гарик, Сережа. Сейчас все будем обедать. Геннадий Николаевич, может быть… Немного вина? Гарик, немедленно позвони папе.

В передней раздался звонок. Мама закричала: «Я сама, сама!» — и побежала открывать.

— Гарька, — сказал Серёга, — там вроде наши.

Мне тоже послышались голоса Борисова, Иры и даже Ани.

— Заходите, заходите, — радушно приглашала мама, распахивая дверь. — Наш герой дома. Сейчас будем обедать. Гарик, займи гостей, а я разогрею обед.

Аня, Ира и Кобра раскраснелись, и от них пахло морозом. Я смотрел на Аню и против своей воли глупо улыбался. Она тоже улыбнулась мне, смущенно и лукаво, но тут же нахмурила брови и отвернулась. Это, по-видимому, означало: не выдавай нас, здесь посторонние.

Я стремительно подбежал к двери (сейчас мне почему-то все хотелось делать стремглав) и закричал на всю квартиру:

— Мама! Мы будем все обедать! Все!

— Как хорошо, что вы здесь, Геннадий Николаевич! — сказала Аня, когда я вернулся к столу. — Класс хотел попросить вас заступиться за Сперанского и Иванова.

Она рассказала, что Мишку и Серёгу исключили из школы на три дня.

— Не понимаю, чего ты хочешь, Мальцева? — сердито спросил Геннадий Николаевич. — И не подумаю заступаться. Еще не хватало, чтобы вы дрались в школе!

— Это была не драка, — возразил я. — Это была дуэль. Из-за принципиальных разногласий.

Геннадий Николаевич улыбнулся.

— Из-за чего? — переспросил он.

— Из-за принципиальных разногласий, — повторил я. — Бывают же такие случаи, когда спор не решается голосованием.

— И решается кулаками? — усмехнулся Геннадий Николаевич.

— Какие там принципы! — вмешалась Аня. — Просто подрались, как всякие мальчишки! Но ведь выручать-то их надо! Правда, Ира?

— Конечно, — моментально согласилась Ира. — Я то же самое хотела сказать. Только другими словами.

— Что ты понимаешь в драках, Мальцева? — возмутился Костя. — У них была именно дуэль. Даже при секундантах.

— Драка — всегда драка, — безапелляционно заявила Аня. — Правда, Геннадий Николаевич?

— Чего вы ее слушаете? — закричал Серёга. — Если бы вы знали, из-за чего я подрался.

— Спятил? — зашипел на него Кобра.

— А чего? — невозмутимо сказал Серёга. — Будто Геннадий Николаевич сам никогда не дрался.

— Если по-честному, — вдруг сказал Геннадий Николаевич, — то, конечно, дрался. Но не из-за пустяков.

И, подмигнув нам, он потрогал свой синяк.

— Так ведь и я не из за пустяков.

— А из-за чего?

— Ишь какой хитрый! — сказал Сергей, подмигнув нашему классному.

— А что? — удивился Геннадий Николаевич. — Мы же как друзья разговариваем.

— Я-то вам расскажу — как другу. А вы-то меня накажете — как классный.

— Вот тебе и раз! — рассмеялся Геннадий Николаевич.

Он был явно счастлив. Неужели из-за того, что мы с ним разговаривали дружески? Если так, то он очень странный человек. Ему важнее симпатии нескольких непостоянных восьмиклассников, чем то, что он вчера проиграл Званцеву. Можно было даже подумать, будто Геннадий Николаевич сильнее стремится стать хорошим классным, чем олимпийским чемпионом по боксу.

— Я все равно не согласна, — обиженно проговорила Аня. — Дракой ничего не решишь.

— И я так думаю, — поспешно согласилась Ира.

— Чем же ты решишь, Мальцева? — язвительно спросил Костя. — Голосованием?

— Хотя бы.

— Что же ты решишь?

— Все.

— И хороший он педагог или плохой, тоже решишь?

На секунду мы замялись. Аня предупреждающе сдвинула брови. Я дернул Костю за рукав.

— Чего? — запальчиво спросил Костя. — Я же не сказал кто. Я сказал: «он».