Самый короткий день в году был всего неделю назад. Темнело по-прежнему рано.

Заснеженный город заполнили елки. Их везли огромные грузовики, тащили на плечах запыхавшиеся мужчины, волочили по снегу возбужденные и счастливые мальчишки.

Большая, в разноцветных лампочках елка красовалась в витрине универмага. В магазинах поменьше стояли крошечные елки. Мы шли вдвоем — Мишка и я. Мы возвращались на почту.

Дело в том, что уже целую неделю все наши ребята после уроков становились государственными служащими.

Вот как это произошло.

На следующий день после того, как Геннадий Николаевич убежал из нашей квартиры, он как ни в чем не бывало явился в школу. Когда он вошел в класс и склонился нал журналом, Соломатин простодушно воскликнул:

— Глядите, а ведь остался!

Ребята очень развеселились.

Едва Геннадий Николаевич отворачивался к доске, в классе раздавались остроты по его адресу. В конце концов математика была сорвана. Вообще на уроках Геннадия Николаевича мы стали теперь вести себя так же плохо, как на уроках английского. Но Козлов никого не выгонял из класса и даже не кричал. Он делал вид, что ничего не замечает, и только как-то загнанно на нас поглядывал. Каждый день он приходил в школу с какими-нибудь предложениями. То звал нас на экскурсию, то предлагал туристский поход, по придумывал что-нибудь еще. Его поддерживали всего два-три человека (в том числе обязательно Мишка). Туристский поход проваливался вслед за экскурсией. На следующий день наш классный являлся с новой идеей.

Однажды на урок Геннадия Николаевича пришел директор. Он в последнее время не переставал хвалить Козлова. А наши ссоры объяснял тем, что мы еще не нашли общего языка.

Мы поняли, что Вячеславу Андреевичу наконец захотелось выяснить, будет ли вообще найден этот язык.

Директор весь урок просидел, не вмешиваясь и даже ничего не записывая. Правда, мы шумели меньше обычного.

После звонка Геннадий Николаевич сказал нам:

— Ребята, вот что я хотел предложить…

— Опять? — невинно спросил Серёга.

Классный сделал вид, что ничего не слышит.

— Сегодня мне очень поздно принесли газеты, — продолжал он. — Я разговорился с почтальоном… Оказывается, сейчас почта очень перегружена. Скоро Новый год. Я и подумал: а что, если мы поможем почте?

— Письма разносить? — ядовито спросила Ира.

— Вот именно, — осторожно подтвердил Геннадий Николаевич. — Письма, телеграммы, газеты. Можно организовать прием новогодних телеграмм на дому. По-моему, так и должны поступать настоящие хозяева района.

— Геннадий Николаевич, есть даже такая песенка, — в восторге сказал Серёга. — «Все доставит Харитоша, аккуратный почтальон».

— Деньги платить будут? — подмигнув нам, спросил Соломатин.

Вячеслав Андреевич по-прежнему не вмешивался, и мы немного осмелели.

— Мы согласны! — весело крикнули с задней парты. — Только пусть Вячеслав Андреевич нам разрешит уроки не делать. Вячеслав Андреевич, можно?

— Заткнитесь! — вскочив, крикнул Мишка. Вызывающе оглядев класс, он заявил: — Геннадий Николаевич, меня запишите.

— Запишите, этот на все согласен, — безмятежно сказала задняя парта.

— Деньги-то платить будут? — повторил Соломатин.

— Будут, — терпеливо ответил Геннадий Николаевич. — Я узнавал. Я даже думаю, что на эти деньги мы сможем съездить в Ленинград.

— Представляю, как я буду выглядеть с почтовой сумкой! — сказал Синицын и захохотал. — Мои приятели лопнули бы со смеху, если бы я пришел к ним в таком виде. «Вам заказное! Распишитесь в получении». Цирк!

Студя вскочила и театрально воскликнула:

— Какой ты все-таки хам, Синицын! А если у кого-нибудь из нас мама работает почтальоном? Что же, над ней смеяться надо?

Леня Ершов, тихий парень (его за большую голову прозвали головастиком, он сидел со Студей), вдруг покраснел и склонился над партой.

Никто из нас, за исключением Студи, не знал, что мать Ершова работает на почте.

— Ты, — крикнул Синицыну Серёга, — «принцесса цирка»! Заработаешь!

— А что я такого сказал? — нахально возразил Синицын. — Я согласен, что любой труд полезен. Может, Ершова у себя на Доске почета висит? Может, она быстрее всех ходит или по лестницам бегает?

Ершов неожиданно вскочил и, ни на кого не глядя, выбежал из класса.

Мы разом набросились на Синицына. Соломатин даже кричал:

— Геннадий Николаевич, разрешите, я ему по морде дам! Вы только отвернитесь на минутку. Пожалуйста!

— Геннадий Николаевич, — сердито сказал Борисов. — Меня запишите. А Синицын пусть катится ко всем чертям.

— Не, — заявил Серёга. — Вы нас с Синицыным тоже запишите. Он у меня, как миленький, сумку таскать будет.

— С удовольствием запишу и тебя, Борисов, и тебя, Иванов, — сказал Геннадий Николаевич. Он заметно оживился. — Что же касается Синицына, то, по-моему, он просто недостоин работать с нами.

Мы обрадованно закричали и захлопали партами.

Геннадий Николаевич сиял. Он с такой благодарностью взглянул на директора, который только тут начал рисовать и заштриховывать свои кружочки (это по сведениям, полученным от Вальки Соломатина), что нам стало ясно, кому в действительности принадлежала идея сделать нас почтальонами.

Так мы стали внештатными служащими почтового отделения К-6.

Я был уверен, что нам надоест работать уже на следующий день. Мне казалось, что мы согласились только назло Синицыну. Но прошел день, другой, третий, прошла неделя, а ребята продолжали работать. Мы даже затеяли соревнование: кто больше продаст марок, конвертов, праздничных открыток.

Я так и не мог понять, что, собственно, увлекло ребят. Может быть, то, что экскурсии у нас бывали и раньше, а работать на почте нам никогда не приходилось. Может быть, то, что мы впервые стали зарабатывать деньги. А может быть, и то, что на почте нас приняли очень радушно (Геннадий Николаевич даже смутился, столько ему наговорили приятных слов).

Мне и самому очень понравилось быть почтальоном.

Первой квартирой, которую мы с Мишкой обслужили, была квартира № 117 дома № 12/7.

Несколько минут мы стояли перед дверью и спорили, кому звонить. Потом Мишка сказал мне:

— Трус! — и нажал кнопку звонка.

Нам открыла какая-то старушка.

— Заказное. Товарищу Пу-гов-киной, — сказал Мишка.

Фамилия адресата была написана неразборчиво, и он прочел ее по складам.

— Поповкиной, — поправила старушка и крикнула: — Поповкины, вам письмо!

— Может быть, вы хотите купить конверт или послать телеграмму? — набравшись смелости, спросил я.

Старушка посмотрела на меня с недоверием.

Я достал удостоверение, которое нам выдали на почте, и сказал:

— Пожалуйста. Мы имеем право.

Удостоверение гласило, что Игорю Верезину, ученику такой-то школы, поручается принимать телеграммы у населения, а также продавать конверты и марки. Действительно при предъявлении ученического билета. Печать. Подпись заведующего.

Я очень гордился этим документом. Это было первое служебное удостоверение в моей жизни.

Старушка читать его не стала. Но в коридор выглянул какой-то дядя в пижаме и очках. Он очень внимательно прочитал документ. Даже посмотрел на свет.

— У тебя тоже есть? — спросил он у Мишки.

— Есть, — ответил Мишка, который в это время показывал Поповкиной, где расписаться в получении заказного письма. — Сейчас достану. Вы не верите? Мы комсомольцы.

— Молодой человек, — назидательно сказал дядя. — Не забывайте, что вы имеете дело с деньгами.

Мишкино удостоверение он тоже читал долго и внимательно.

— Будете принимать телеграммы на дому? — наконец спросил он. — В следующий раз захватите с собой жалобную книгу. Выражу вам благодарность.

Взяв у нас двенадцать бланков и приказав нам подождать, он ушел в свою комнату.