- Сделаю. Только и ты уж не подведи меня, Гриша. Надобно, чтоб твой Иван Петрович непременно сыскал того, кто Настену… Ну и деревенька, вестимо, лишней не будет.

- Не подведу, не сумлевайся. Эх, паря, мы с тобой таких делов понаделаем! Ну, вот и Орбат. Ступай, Васька, да про встречу в вечеру не запамятуй.

На следующий день в крестовой палате боярина Шереметева беседовали трое. Сам хозяин сидел на покрытой бархатной накидкой лавке, привалившись к бархатной же подушке. Напротив него на мягком стуле с резной спинкой восседал Дмитрий Михайлович Пожарский. Третьим был князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой. Невысокий, плотный, с прямым носом и широкой, окладистой бородой, он два года возглавлял первое ополчение и держал поляков в осаде до прибытия второго, а потому, как и князь Пожарский, носил гордое звание Спасителя отечества.

Все трое были сосредоточены, даже мрачны. Накануне Василий, прибежав к хозяину с докладом, застал у него Трубецкого и поведал обоим о плане подмены мальчишек. Князья, снесясь с Шереметевым, попытались схватить таинственного "Гришку", но тот вырвался и дал деру, оставив в руках преследователей маленького Алешу.

- Эх, жаль, вечор того стервеца не поймали, - вздохнул Федор Иванович. - А все твои, князь, челядинцы, до чего нерасторопны.

- Не беда, - отмахнулся Пожарский, запустив руку в густую кудрявую шевелюру, - дознаемся.

- Давайте-ка, други, помыслим, что нам ныне вестно учинилось, - Трубецкой встал и прошел по комнате. С минуту постоял, разглядывая обитую дорогим красным сукном стену.

"Надобно вычислить негодника, что это дельце с подменой мальца замыслил. Ох уж эти бояре, так и норовят к венцу подобраться. Как освобождать их из полона, так Трубецкой, а как речь о державе, так обо мне и позабыли. А разве ж я не заслужил? Москву осадил позапрошлым летом, когда о Пожарском еще никто и не слыхивал! А из Китай-города кто ляхов нонешней осенью выбил? Кто живота не жалел, ведя дворян и казаков на приступ? Кому "за многие службы, за храбрость, за правду и за кровь" Шенкурск с землями в удел пожалован?"

Дмитрий Тимофеевич с негодованием посмотрел сквозь разноцветные стеклышки окна на широкий двор. Как тихо, мирно. Было бы так, если б он полтора года не держал поляков в осаде? Нет, конечно. Ему, ему Русь обязана своим избавлением! Уж кто, казалось бы, больше него заслужил царский венец? Так нет же! Половина Земского собора кричит Мишку Романова, другая - Петьку-подкидыша, а бояре, змеи подколодные, сами к престолу рвутся. А разве они землю родимую спасали? Они за нее кровь проливали?! И даже казаки, слуги верные, по большей части отвернулись. Кто-то за князя Черкасского, кто-то - все за того же Романова. А его, Трубецкого, шансы тают на глазах.

- Че сказывать-то сбирался, Дмитрий Тимофеич? - прервал его размышления Пожарский.

- А? Да вот мыслю, малец у нас, стало быть, можно его порасспрашивать.

Шереметев, привычно уткнув щеки в жемчужный ворот-козырь, фыркнул:

- Да кого там расспрашивать? Дитя неразумное, из-под лавки не видать. Только и бормочет "маменька" да "маменька".

- Во-от, - кивнул Трубецкой, - а у маменьки-то имя, поди, есть. Вот и дознайся.

- Спрашивал, сказывает, Мария.

- Пречистая? - встрепенулся Пожарский.

- Да ну, князь, мало ли Марий на белом свете. Могет, так матушку его и кличут.

- А самого-то мальца как звать?

- Молчит, не ответствует. Видать, подучил кто. Думайте, братцы, думайте, - Шереметев перекрестился на иконы в красном углу и снова обернулся к собеседникам. - Это должон быть кто-то из верхних бояр, нам ровня, с сынком такого возраста и женой по имени Марья. Никто на ум не приходит?

- Васька сказывал, тот стервец Гришкой Потаповым назвался, - напомнил Пожарский. - Как прибег ко мне вчерась, так мы с Дмитрием Тимофеичем и обомлели. Это ж надо такое удумать, мальцов поменять!

- Да помню я, помню, - отмахнулся Федор Иванович. - Запамятуешь тут, когда вы как оглашенные ко мне галопом прискакали.

- Дык боялись, как бы чего с мальчонкой дурного не вышло.

- И все ж жаль, что не поймали охламона. Хорошо хоть ребетенка из его рук успели вырвать. А ежели б мы его самого взяли, так допрос по всей форме учинили бы, и тут уж ему никуда не деться. Выложил бы нам все, и про хозяина свово взбалмошного, и про то, чей малец этот. Ох, святые угодники, еще недавно не было у меня ни одного дитяти, а теперь аж двое тут толкутся.

- Чай ты сам вызвался, - усмехнулся Пожарский, постукивая по ковру сафьяновым сапогом. - Васька сказывал, мол, того хозяина Иваном Петровичем кличут.

- Имя-то уж больно частое. - У нас пол-Москвы Иванов, и чуть не все Петровичи.

- У боярина Воротынского сын Алешка как раз такого возраста.

- А вот он как раз хоть и Иван, но Михайлович, - ответил Трубецкой и снова задумался.

Как же получить царский венец? Чем, к примеру, взял этот Петька приблудный? Чудесами. Это князь Дмитрий знал доподлинно: его палаты находились на Никольской, в одной улице от двора боярина Шереметева, и слухи через челядь доходили мгновенно. Но в чудесах он был не силен, значит, придется придумывать что-то реальное.

"Надобно казаков к себе перетянуть. Ежели они мое имя выкрикнут, могет, Собор и не посмеет ослушаться. Но что же измыслить, дабы они за меня встали?"

Князь сидел, погрузившись в свои мысли и не слыша того, о чем говорили Шереметев с Пожарским. Ему вспомнилось, как все любили молодого полководца Михайло Скопина-Шуйского, как горевали, когда он умер. А разве у него, Трубецкого, меньше военных заслуг перед Русью? Вот если бы… А что, это мысль! Тогда и чудо можно будет явить. Как раз у Мстиславского скоро именины…

Дмитрий Тимофеевич замер, устремив горящий взгляд на иконы. В голове молниями мелькали идеи. Не прошло и минуты, как план полностью сложился.

- Что ты, князь, все безмолвствуешь? Аль измыслил чего?

Ответить Трубецкой не успел. Раздался тихий стук, низенькая, обитая сукном дверь приоткрылась, и в комнату заглянула сенная девка. Робко вошла, поклонилась в пол и негромко сказала:

- Боярыня Воротынская пожаловали, батюшка.

Все трое переглянулись, Пожарский радостно хлопнул в ладоши.

- Вот оно, Федор Иваныч!

- И то. Чую, неспроста, - кивнул Шереметев. - С чего б боярыне вдруг ко мне жаловать.

Он вскочил, засуетился, затряс бородой.

- Вы бы, князья, вон за той дверцей схоронились покамест. Там, в спаленке, и ребетенок этот безымянный сидит, порасспрошайте, могет, вам откроется.

Гости поднялись и направились во внутренние покои, а хозяин обернулся к сенной девушке:

- Проси!

Минуту спустя дверь снова отворилась, и вошла Мария Воротынская в серебряном парчовом летнике, подбитом мехом, с длинными, до пола, рукавами. Жемчуг на воротнике и манжетах скупо поблескивал в лучах падающего из оконца света. Склонившись под низкой притолокой, она шагнула в комнату, бледная, дрожащая.

- Боярыня Марья Петровна! - Шереметев улыбнулся и, расставив руки, слегка, по чину, наклонил голову.

- Здравствуй, батюшка Федор Иванович.

- Благодарствую за милость, проходи, матушка, усаживайся. Вмале трапезничать станем, уж не побрезгуй.

Умоляюще сложив руки, Мария с тоской взглянула на Шереметева.

- Беда у меня, Федор Иванович. Только ты пособить могешь, не откажи, Христом Богом прошу.

- Господь с тобой, матушка, да что учинилось-то? Пожалуй вот сюда, на лавочку. Ну, будет, будет, а то уж я и сам испужался. Эй, кто там? Водицы принесите студеной! Садись, Марья Петровна, сказывай.

Боярыня села, дрожащими руками взяла принесенный холопом золоченый кубок, сделала пару глотков и глубоко вздохнула. Лицо ее было так бледно, что, казалось, живы лишь глаза, тревожные, молящие.

- Сынишка у меня пропал, Алешенька, - начала она. - Надысь гуляли с ним в Перешмышле, вдруг столб с неба золотой, а как рассеялся - мальчика-то и нету. Я уж все очи исплакала, Иван Михалычу моему в Москву весть послала. А вечор услыхала, будто живет у тебя чадо годов двух аль трех, дескать, нашел ты его где-то. Вот я и кинулась сюда, вдруг, мыслю, то мой Алешенька? Так поспешала, что и к Иван Михалычу не заехала, прямиком к тебе велела гнать.