Прежде всего визит в магазин бытовой техники. Сумма, которую там заплатила Ксения позволила мне предположить, что девушка купила продукцию «яблочного» гиганта, и совершенно случайно я знал, сколько стоит там новенький макбук. На всякий случай я зашел на сайт магазина и сверил сумму в чеке и цены на компьютеры. Цена на макбук определенной модели совпадала до копеечки, однако компьютера в доме не оказалось. Удивительное совпадение, но ноутбук Глеба Макарова вышел из строя примерно в это же время. Для кого Ксения купила макбук? Для себя или для Глеба, в квартире которого оказался простенький корейский компьютер, которого просто не должно быть у парня из обеспеченной семьи.

Кроме того, последние три месяца Ксения снимала с карточки наличные, причем довольно крупную сумму, почти все, что ей перечислял Рокотов, после чего около полумесяца, до очередного вливания на счет, жила довольно скромно, крупных покупок не делала, по барам не ходила. Я поглядел на фото Ксении, что стояло на столе, прислоненное к пепельнице.

— Что же ты такое покупала? Да еще кэшем? — спросил я. Изображение девушки мне не ответило.

Первое, что приходило в голову, версия с наркотиками, но результаты вскрытия мои предположения опровергали. Ксения не употребляла ничего, крепче травки, и даже если бы закупила ее на все деньги, потраченные налом, ей просто некуда было бы девать эту скирду. Разве что она сама ею приторговывала. Куда более вероятной виделась версия с шантажом. Девочка натворила дел, несколько месяцев послушно платила, а затем отказалась, или аппетиты шантажиста выросли настолько, что она не смогла себе это позволить. А после отказа ее выбросили из окна.

А теперь, уважаемые знатоки, внимание, вопрос: что же могла натворить девчонка семнадцати с небольшим лет, чтобы ее разводили на такие деньги? И почему не призналась в содеянном отцу, которому было достаточно щелкнуть пальцами, чтобы решить все ее проблемы?

Три недели назад компьютер Глеба внезапно испортился. Три недели назад Ксения купила новый. И три недели назад она должна была снять со счета крупную сумму наличными. Я внимательно изучил выписку и не увидел этих расходов. Почему Ксения перестала снимать деньги?

Еще одна статья расходов, которая никак не вписывалась в обычный распорядок трат Ксении, это покупка билетов на поезд. Три недели назад Ксения вдруг сорвалась в соседний городок, превратившийся в московский пригород, пробыла там полдня, и вернулась.

Что-то мудрое шевельнулось у меня в голове. Я схватил распечатку звонков и стал сверять с датами. Возможно, я бы не сразу увидел это, но поскольку голова уже нащупала определенную временную петлю, проявившуюся три недели назад, я увидел, что количество исходящих звонков три недели назад резко сократилось. Ксения вдруг почти перестала общаться с миром. Сосредоточившись на звонках, я обнаружил, что почти каждую пятницу на протяжении последнего полугода, Ксения становилась малообщительной, хотя каждый день трещала с друзьями и родственниками, как сорока. И каждую пятницу в графе ее расходов был вызов такси, после чего Ксения никому не звонила. Я нащупал телефон, вошел в мобильное приложение и ввел туда адреса дома Ксении и дома ее родителей. Суммы не совпадали. Судя по ним, Ксения моталась куда-то далеко, за город. Я задумался.

Полгода, перед выходными, Ксения куда-то ездила на такси, где оставалась на вечер, затем возвращалась домой, при этом никому не звонила. Несколько месяцев она снимала крупную сумму денег, но три недели назад этого не сделала. Одновременно с этим компьютер Глеба получил механические повреждения, а Ксения купила новый.

Я покопался в кипе валяющихся на столе фотографий и выудил из них фото Макарова-младшего. Теперь, глядя в это тонкое лицо Дориана Грея я уже не был уверен в его невиновности. Факты говорили о ссоре, и даже о драке, в которой юные любовники швыряли друг в друга чем придется, круша мебель и компьютеры. Я мог легко представить, как тонкие пальцы этого рафинированного юноши впиваются в горло девушки, выталкивая ее из окна. Единственное, что никак не укладывалось в моей голове, так это причина. Но это не означало, что ее не было.

Я медленно поднимаюсь по грязной темной лестнице. Сквозняк двигает конфетными фантиками, заставляя их шуршать и сыпаться по ступеням осенней листвой. Падая на этаж ниже, они исчезают в пасти тьмы с отвратительным шорохом. Каждый раз, когда я наступаю на очередной бумажный катышек, тот хрустит у меня под ногами, как раздавленный таракан. Подошвы прилипают к полу, словно я ступаю по смоле. Каждый шаг дается все с большим трудом. Перила скользкие, по ним струится черная жижа, вязкая, как смола.

Куда я иду? Что я ищу?

Я поднимаюсь на два этажа, прежде чем увидеть длинный коридор с мерцающими люминесцентными лампами зеленоватого оттенка, часть из которых работает на последнем издыхании, плюясь белесыми искрами. Слабого света не хватает, чтобы рассеять тьму уходящего вдаль тоннеля.

Под ногами хрустит и ломается. Мои ноги босы. Под ними раздавленные черепа, слишком крохотные для черепа взрослого человека. Я иду по костям детей. Ноги кровоточат, но остановиться выше моих сил. Вокруг ламп мелькают тени: черные, белые, как крупный снег. Это бабочки, которые обжигаются и падают, сгорая без остатка. Стены движутся, но это только иллюзия, рассеивающаяся после прикосновения. Стены рассыпаются, взмывая к потолку. Они покрыты ковром из бабочек, впивающихся в пальцы острыми жалами. Я слышу шорох лапок, трущихся друг о друга крыльев, вижу тысячи крохотных черных глаз, в которых злоба и желание убивать.

Где-то вдали плачет ребенок, тихо поскуливая, как раненый щенок, подвывая на вдохах. Я ускоряю шаг. Коридор начинает вилять, загибаясь немыслимыми углами. Ребенок уже не хнычет: он плачет в голос, вскрикивая от боли или страха. Я бегу, и мои босые ноги давят в пыль кости. А затем ноги погружаются в тягучую жижу, и я падаю вниз, хлебая грязь и кровь. Потолок переворачивается со скрежетом, стены плывут и вертятся, пол взмывает вверх, и я падаю, падаю, проваливаясь сквозь ломкие скелетики.

Я в очередном коридоре. Плач не смолкает. Я бегу. Очередной поворот — и я почти врезаюсь в темную фигуру, которая держит на руках ребенка, булькающего и задыхающегося. Это мальчик, но у него нет головы, она почти поглощена монстром, который терзает беззащитное тельце. Я не вижу лица мальчика, но знаю, кто это.

А еще я знаю его мучителя.

Его голова обрита, кожа лица изрыта оспинами и багровыми шрамами. Таким я видел его в последний раз, в камере, куда пропустили по большому блату коллегами, полагающими, что монстров нельзя выставлять в клетках даже если их никто не увидит, тем более — напоказ. На тощем, почти тщедушном туловище с непропорционально длинными руками, колышется синяя тюремная роба с выжженным на груди номером. Сквозь дыру на одежде видна обугленная плоть. Губы растягиваются в плотоядной улыбке, обнажая синеватые пеньки гнилых зубов. Тонкие губы с наслаждением причмокивают, чавкая, когда тело ребенка все глубже проваливается внутрь синюшной кожи чудовища. Черные провалы глаз влажно поблескивают, по впалым щекам сочится сукровица, но она не красная, а почти черная.

— Ты помнишь меня, Стахов? — спрашивает монстр, продолжая втискивать ребенка внутрь себя. Его голос, как в стереоколонках, раздваивается, дробится на три, и теперь я слышу, как одни и те же слова, с легким рассинхроном повторяет картавящий голос маленького мальчика и высокий голос женщины, лишенные интонаций голоса автоматов, чудовищ со знакомыми лицами. Холод пригибает меня к земле. Я цепенею от ужаса.

— Ты так хотел меня встретить, — шепчут мне голоса из беззубого рта. — И вот встретил. Чего ты хочешь теперь?

Мои зубы выбивают дробь. Горло отказывается повиноваться, когда я пытаюсь кричать, но выходит лишь хрип:

— Я хочу перегрызть твое горло! Я хочу выколоть твои глаза! Вырвать язык и раздробить твои ребра! Я хочу, чтобы ты корчился от боли! Когда я доберусь до тебя, ты будешь умирать медленно…