Моему сыну в следующем году исполнилось бы семь.

Я стал слышать мертвецов. Тогда, после случившегося… Не знаю, что сломалось в моей голове. Может, я так отчаянно хотел извиниться.

Андрей Александрович Чигин, 1976 года рождения, не женат, военнообязанный, под наблюдением психиатра не состоял. Наркотики не употреблял. Почти не пил. Родственников не имеет. Оказался в детском доме вместе с сестрой после смерти родителей, запойных алкоголиков. Работал путейцем на железной дороге, затем перешел в торговые агенты, ездил по городу на старой машине, предлагал товары народного потребления. Скучная убогая жизнь.

В своих поездках он высматривал жертву, каждый раз новую. В общей сложности, Чигин убил шесть женщин, включая мою жену Елену. Таня Алдонина была предпоследней, на кого он напал, и умудрилась выжить.

Мой бывший шеф, который повидал на своем веку всякое, так и не смог объяснить, чему руководствовался Чигин, выбирая очередную жертву. Все они были разными, не похожими друг на друга: блондинки, брюнетки, средних лет и совсем молодые. Что заставляло переключать тот тумблер в его мозгах? Я задал этот вопрос Чигину, когда пришел к нему в психушку, и услышал только издевательский хохот. Думаю, он просто не видел в них людей, и потому страдания для этой мрази, покрытой багровыми шрамами от угрей, ничего не значили. В его темном мире существовал только он.

Я вспоминал разговор с Базаровым, после того, как он вытащил меня из очередного запоя, когда я, мятый, раздавленный, валялся дома перед телевизором, смотрел всякую муть, от дурацких концертов, до мультфильмов. Шеф заставил меня подняться, чуть ли не пинком отправил в душ, и терпеливо ждал, пока я, злой, с красными от спиртного глазами, одеваюсь в самое чистое из того, что нашлось дома. Мы зашли в пивную, где взяли по бутылке пива и какую-то рыбу, сухую, колючую. Я грыз рыбу, не чувствуя вкуса. Базаров сделал пару глотков, провел пальцем по запотевшей бутылке, оставляя на стекле четкую дорожку.

— Вчера смотрел выступление нашего министра здравоохранения, — с отвращением произнес он. По-моему, он окончательно свихнулся. Между делом он говорил о серийных убийцах, делая прогнозы, что с ними делать.

— И что же он предлагает с ними делать?

— Сказал бы что, да не хочу выражаться. По его мнению, их можно вылечить. Взрослый, твою мать, пожилой человек! Вылечить! Маньяка! На Запад все оглядываются, гуманисты хреновы! А вдруг на нас там не так посмотрят или, чего доброго осудят за то, что мы пустили пулю в башку волку, зарезавшему шесть женщин. Ты в курсе, сколько народу у нас ежегодно убивают серийные убийцы? А циферки страшные, между прочим. Это почти десять человек в день. И это не по Москве, Ванька! Это по всей стране! Только всем плевать, мы же не хотим сеять панику, да? Только когда у нас на районе появляется очередной Чикатило начинаем орать и махать руками: ату его! А все остальные, Вань? Те, кто режет людей тихой сапой и не попадается?

Он жадно отхлебнул из бутылки, косо поглядел на притулившегося за соседним столиком забулдыгу и продолжил:

— Сейчас только в Москве таких убийц — не меньше двухсот. Не меньше, Вань! А, может больше! При этом восемь из десяти — москвичи или славяне, и только двое — приезжие из других стран, и еще — что самое ужасное — двоих из десяти никогда, слышишь? Никогда не возьмут с поличным, потому что эти твари хитрые! В мое время было проще, а сейчас они насмотрелись фильмов, начитались книг, и их хрен выловишь! Знаешь, кто они? Большая часть — забитые, задерганные мужики, убогие задроты, которые не могут себя реализовать в жизни и вымещают бешенство на слабых. Забудь о Ганнибале Лекторе и всех киношных красавцев. Девять десятых этих ублюдков — уроды, которым не даст ни одна баба. И никто на них не подумает, именно потому что они — убожества. Мы сами плодим их. Мы превратили убийство в товар, и они откладывают в нас личинки и жрут изнутри, как трупные мухи…

Я молчал, и, кажется, молчал весь бар, слушая, как моя распаляющийся шеф изрыгает проклятия. Мне не хотелось его прерывать, поскольку в этой ярости я находил странное успокоение, осознание, что не один.

— Я бы мог тебе сказать, что в мое время такого не было, — с горечью сказал Базаров. — Но это чушь. Было. Всегда были овцы, и всегда были волки. Двадцать, тридцать лет назад их было так же тяжело искать и ловить, укладывать в голове, что человек на такое способен. Но сейчас — совсем другое дело. Мы стали друг другу чужими, отдалились, спрятались за гаджетами-хренаджетами, телефонами и дверными глазками. И когда появляются эти уроды со своими ножами и бритвами, мы делаем вид, что не слышим. А они тоже обновляются. Их инстинкты острее наших, иногда у них даже больше возможностей. Они уже умеют убивать и почти не оставлять следов, несмотря на все наши технические приспособления, анализы и экспертизы. Потому что мы — глупы, и те люди, которых они убивают — глупы, потому что не хотят понимать происходящего.

— Хочешь сказать, что мои жена и сын были глупы? — спросил я в тихой ярости. Базаров похлопал меня по руке.

— Ну, конечно. И они, и ты. И все наше поганое общество во главе с министром здравоохранения, которые считает, что выродков можно лечить. Только бешеных псов не лечат, Вань. Их отстреливают. И я надеюсь, что мы рано или поздно найдем Чигина.

Базаров помолчал, а потом, наклонившись над столом, тихо произнес:

— Если ты найдешь его первым, стреляй. И не думай о последствиях. Считай это моей индульгенцией. Главное, не дай ему подойти со спины. Они страсть как любят — нападать сзади, шакалье поганое. Очень им это нравится, прыгать на спину, когда ты совсем не ждешь.

Несмотря на нападение, я отправился в суд, где произошло нечто странное. Мое разбитое лицо, которое я безуспешно пытался привести в порядок при помощи старого тюбика тонального крема и пластыря, произвело удивительное впечатление и на судью, и на моего оппонента. Истцы начали нервничать, несли откровенную чушь. Судья, видя, как дергается противная сторона, вдруг переменил свое мнение и неожиданно вынес решение в нашу пользу, от чего мой клиент обалдел и в коридоре долго тряс мне руку. Я поспешил охладить его пыл, предупредив, что будет еще кассация, но невероятный успех так восхитил горе-предпринимателя, что он ничего не стал слушать, потащил меня в магазин, где купил самую дорогую бутылку коньяка и всучил мне, со словами, что теперь будет меня всюду рекомендовать.

Из суда я без предупреждения поехал к Рокотовым. Мне хотелось застать их врасплох и побеседовать, хотя на откровенность я уже не надеялся. Мои наниматели не хотели открывать свои секреты, а мне нужно было знать, каких тайн я не могу касаться.

Дверь открыла Леля и слегка сжала губы, увидев мое лицо. Мне показалось, что она или собиралась уходить или только что вошла, поскольку униформы на ней не было.

— Вас ожидают? — спросила она вместо приветствия. Голос звучал неприветливо.

— У меня нет времени согласовывать свои визиты, — невежливо ответил я. — Так что будьте любезны, сообщите о моем приходе.

— Хозяев нет, — отрубила Леля.

— Тогда я сяду вот тут на ступени и подожду их прихода, — парировал я. — Или, может быть, вы пустите меня внутрь? Кстати, ваш шеф велел звонить в любое время дня и ночи, если мне потребуется помощь или возникнут вопросы.

— И что?

— И они возникли.

Я сверлил ее взглядом, пока она нехотя, не открыла дверь.

— Я доложу, — скупо сказала она и вновь бросила на мое лицо беглый взгляд. — Порезались, когда брились?

— Бандитский удар, — парировал я. — Шрапнель.

Она хмыкнула и, оставив меня в холле и не предложив выпить. Видимо, любезность на служащих не распространялась. Я покачался с носков на пятки и огляделся по сторонам. В доме было тихо, только где-то наверху играла музыка, что-то этническое, с флейтами и барабанами. На винтажном секретере стояла женская сумочка, удивительно подходящая под наряд Лели. Недолго думая, я сунул в нее нос и выудил сотовый, недорогую модель. Проверить его содержимое я не успел: на лестнице послышались шаги. Я сунул телефон в карман и, дождавшись прихода Лели, последовал за ней.