— Кажется, эти циркачи тебя немного помяли? — спросил он. Я отмахнулся.

— Да ну, ерунда. Пугали больше.

Кеша не поверил и пнул санитара вторично, тот взвыл от боли и завопил, явно привлекая внимание:

— Суки. Вы за это ответите!

— Да, да, все так говорят, все чем-то грозят. Потом вытирают сопли и бегут к мамочке… — лениво сказал Кеша и повернулся к Барсукову. — Слышь, ты, упырь, давай, поднимай свою костлявую задницу и вели нам привести… кого, Вань?

— Игоря Соколова, — подсказал я.

— Игоря Соколова, понял? — повторил Кеша и, схватив Барсукова за тощее, как куриное крылышко, плечо, рывком поднял его с пола: — И давай, давай, цигель-цигель ай-лю-лю, чтоб нам тут до вечера не ждать.

Я редко видел Кешу за работой и изумлялся, куда пропадал веселый безобидный балагур. Теперь, когда на полу валялись поверженные враги, а само он тряс беспомощного доктора, его словно окружало облако потенциальной угрозы, более того, возникало чувство, что угроза может материализоваться, причем произойдет это не в первый раз. Мне невольно приходилось напоминать самому себе, что этот человек опасен, и услуга, оказанная ему много лет назад не настолько велика, чтобы он хотел со мной возиться. Кеша не открывал причины, почему то и дело выручал меня, следуя исключительно своим планам. В нем, как в матрешке или китайской шкатулке, существовала скрытая глубина, о которой я не имел никакого представления. Просто с Кешей не было, поскольку общаться с ним можно было лишь на его условиях. Если бы он захотел исчезнуть из моей жизни, я никогда бы его не нашел. Периодами он, действительно пропадал, и я не знал, чем он занят, но потом он выныривал на поверхность, компенсируя исчезновение почти собачьей преданностью. Но даже в такие минуты я никогда не забывал, что он опасен, как сытая акула.

Барсуков тоже чувствовал, что с нм не шутят, потому перебирая ногами, он ведомый жесткой рукой, рухнул на стол и затараторил, выплескивая панику, но стараясь выглядеть убедительным:

— Вы не понимаете! — взвизгнул он. — Если не принять меры, этот юноша через неделю все равно окажется здесь, в более запущенном состоянии, и, кто знает, сможем ли мы вообще его вылечить.

— Дедуль, — поморщился Кеша, — я, конечно, понимаю, что ты бабло отрабатываешь и тебе надо, чтобы пацан у тебя задержался, но задолбал ты уже своей нудятиной. Говорю же, у нас времени нет… Вань, дай сигарету.

— Здесь не курят! — неразумно заметил Барсуков и получил подзатыльник такой силы, что тюкнулся носом в стол.

— Дедуль, у тебя зубы что ли еще остались? — раздраженно спросил Кеша. — Так это вполне себе поправимо. Звони давай!

Главврач пробурчал что-то нечленораздельное, но снял трубку и набрал номер:

— Шестой пост? — почти естественным тоном произнес он, опасливо поглядывая то на Кешу, то на бойцов у дверей, застывших, словно изваяния. — Приведите в мой кабинет пациента Соколова… Да, да, из двенадцатой. Поскорее.

Барсуков положил трубку. Кеша оглянулся на своих помощников и кивнул, и те стремительно покинули помещение. В приемной взвизгнула секретарша, но быстро смолкла. Я потер саднившее плечо, и устало опустился в кресло напротив главврача. Тот старательно отводил от меня взгляд. Руки, лежащие на столе, нервно тряслись и то хватали, то отпускали карандаши и ручки. Думаю, будь его воля, он воткнул бы карандаш мне в глаз. Заметив, что я наблюдаю за ним, Барсуков демонстративно отвернулся. Мне тоже надоело буравить его взглядом. Санитары не шевелились, Кеша, получив от меня сигареты, курил у окна, бдительно выглядывая, не рвутся ли к нам бойцы ОМОНа. Мне было неловко, что в своих просьбах я зашел слишком далеко и втянул Кешу в разборки, к которым он не имел отношения. Потому, чтобы скоротать время, я поднялся (Барсуков нервно дернулся) и прошелся по кабинету, равнодушно разглядывая многочисленные фото и дипломы, висящие на стенах. Рамок, запечатлевших Барсукова с самым известными людьми, было немало, и я подумал, что ни один политик, эстрадная звезда или олигарх не стали бы выставлять напоказ фото, где они радостно скалятся в камеру рядом со светилом психиатрии.

Кроме фото и дипломов, на стене висела небольшая картина в простой деревянной рамке, и, взглянув на нее, я почувствовал, как моей шеи вновь коснулись ледяные пальцы.

Это был совершенно сказочный пейзаж, похожий на работы Васнецова: бранное поле, заросшее алыми маками, женщина в доспехах, которая вела в поводу вороного коня. В руке женщина держала отрубленную голову. Изможденное лицо картинной героини было мне хорошо знакомо, как и оскалившееся лицо на отрубленной голове. От холста пахло краской. Я опустил глаза на подпись в углу, заметив уже неоднократно виденную мной закорючку.

— Скажите, — хрипло спросил я, — откуда у вас эта картина?

Барсуков был рад, что разговор перешел в другое русло, и потому угодливо подскочил, близоруко щурясь, словно видел картину впервые. Кеша повернулся от окна и с интересом уставился на меня.

— Эта… А, это подарок, — сказал главврач. — Мы поощряем творчество среди наших пациентов, а воплощение своих фантазий в искусстве очень плодотворно сказывается на психике. Арт-терапия успокаивает, знаете ли… Личность пациента при этом не подавляется, напротив, его индивидуальность раскрывается и начинает играть новыми красками. Это помогает лучше понять больного, у него оздоравливается психика…

— Эту картину написал ваш пациент? — прервал я. Барсуков сбился, нахмурил брови и, поглядев на Кешу, осторожно подтвердил:

— Да. Очень талантливый молодой человек. Я по понятным причинам не могу назвать его имя, но он очень известен в определенных кругах. К сожалению, юноша попал в беду, после которой нервная система попросту не выдержала. Весьма прискорбно, но в мировой культуре описано множество случаев серьезных психических отклонений у великих художников, композиторов, потов. Талант зачастую граничит с безумием, а оно порой принимает самые гротескные формы. Помните, знаменитый «Крик» Мунка? Так вот, он, судя по всему, страдал маниакально-депрессивным психозом. Биполярное расстройство было и у Ван Гога, впрочем, там вся семейка была не в себе, его брат тоже умер в сумасшедшем доме…

Я посмотрел на картину. Художника отличала невероятная тщательность прорисованных деталей. Полотно дышало… да, пожалуй, гневом и обреченностью. Кровавые капли с отрубленный головы падали на землю, превращаясь в красные цветы, уходящие за горизонт. В этом тоже была некая символичность, ведь впереди женщины маков не было.

— И какой диагноз вы поставили ему? — спросил я, ткнув пальцем в подпись-закорючку. Барсуков открыл рот, нахмурился, а затем на его лице мелькнула тень догадки. Он облизал губы, но ничего не сказал, так как в коридоре послышался топот, а затем, в сопровождении Кешиных бойцов в кабинет не ворвался еще один медбрат, куда более скромных размеров. Он с испугом уставился на валяющихся на полу коллег и попятился, но врезался в каменные плечи наших бойцов. Главврач, явно встревоженный, уставился на него и строго спросил:

— Что происходит?

— Андрей Андреевич, — боязливо промямлил медбрат, — там… это… Того…

— Что — того? — не выдержал Барсуков.

— Ну… Соколов этот… Он того…

— Ты можешь внятно изъясняться, идиота кусок? — заорал Барсуков и медбрат, на миг зажмурившись, истерично воскликнул:

— Он повесился в своей палате! Разорвал пижаму и штаны, и удавился на спинке кровати… Мы зашли, а он уже синий…

В полном молчании мы шли по коридору. Бело-голубые казенные стены, резкий солнечный свет, льющийся сквозь стекла, вызывали странное чувство нереальности происходящего. В ноздри била отвратительная гремучая смесь запахов лекарств, хлорки и мочи, неистребимая в любой больнице. Медсестры боязливо жались к стенам, видя нашу процессию. Барсуков почти бежал, а мне хотелось догнать его и дать пинка, и топтать ногами до тех пор, пока не хрустнут кости.

Игорь уже не висел — лежал на полу с багровой полосой на неестественно вывернутой шее, и его закатившихся зрачков почти не было видно из-под полуприкрытых век, а изо рта торчал язык, словно напоследок он решил посмеяться над всеми нами. В раздутом лице не было ничего от прежнего запуганного парня, которого я обещал защитить от претензий отца.