— Итак, Джек, — сказала Роузи, сгорая от возбуждения, когда они поднимались на лифте. — Твой номер? Или мой?

Ханичайл была самой счастливой на свете, когда ее матери не было дома, а ее, казалось, почти никогда сейчас не было. «В Хьюстоне, — говорила ей Элиза, когда девочка спрашивала о матери. — Шляется».

Ханичайл не знала, где находится Хьюстон, но название города звучало как нечто далекое; она также не знала, что означает «шляется», но ей это слово казалось веселым. Каждый раз Роузи удивляла их, когда вела с большой скоростью свой красный «додж» по проселочной дороге, что есть силы нажимая на гудок и тем самым пугая лошадей, пасущихся в загоне, разгоняя кроликов в полях и вспугивая грачей, которые с громкими криками взмывали с деревьев в небо.

Элиза выбегала из кухни и стояла с мрачным лицом, уперев руки в бока, а с ней рядом — притихшая Ханичайл.

— Посмотрим, что она скажет на этот раз, детка, — говорила Элиза. — Ничего хорошего ее приезд не обещает.

Роузи всегда привозила подарки — «моим сладким», как она, смеясь, называла их. Аляповатые платья с оборочками для Ханичайл, цветастые хлопчатобумажные для Элизы, рубашки и шорты для мальчика.

— Возможно, она не так уж и плоха, — говорила Элиза, несколько смягчившись, увидев подарки для сына.

Но ни одно из платьев не годилось для Ханичайл, которая была такой же худой, как и ее отец. К тому же она росла не по дням, а по часам, и все подаренные матерью платья были для нее слишком короткими и едва прикрывали ее жеребячьи ножки с исцарапанными коленками.

Ханичайл всегда вежливо благодарила, но вздрагивала, замечая критический взгляд матери.

— Из тебя не выйдет красавицы, Ханичайл, — со смехом говорила Роузи. — Что правда, то правда.

Ханичайл спросила Элизу, что такое «красавица», и когда та сказала ей, что это леди с правильными чертами лица, хорошей фигурой и шелковистыми волосами, Ханичайл, посмотрев на себя в зеркало, поняла, что мать права. Худое лицо, глубоко запавшие голубые глаза, на носу горбинка, а волосы в беспорядке. Красавицей такую девушку не назовешь.

Поэтому Элиза вешала новые платья в шкаф, а Ханичайл ходила в своем синем комбинезончике с подвернутыми штанинами и босоногой, как Том. Ей хотелось быть похожей на него: быть такой же коричневой, сильной и красивой. Вообще ей хотелось быть мальчиком, чтобы никогда не носить эти глупые платья с оборочками, бусы и мазать губы красной помадой — все то, что так любила ее мать.

Ханичайл любила Элизу; она была большой, круглой, уютной и, главное, всегда рядом. Хлопоча по дому, Элиза пела; она готовила им еду: рис, свинину, цыплят, зеленый горошек и делала потрясающее мороженое в маленькой деревянной сбивалке с ручкой. Но рука Элизы никогда не уставала, а ее колени всегда были готовы приютить Ханичайл, когда той нездоровилось или она чувствовала себя очень одинокой.

От Элизы исходил запах свежевыстиранного белья, высушенного на солнце, с легкой примесью розового масла, которым она приглаживала свои густые черные кудри. Для Ханичайл это был самый приятный в мире запах. Для нее она была матерью, потому что Элиза была ей гораздо ближе, чем Роузи с ее французскими духами и вечным отсутствием. Ханичайл любила Элизу сильнее. После Элизы она любила Тома. Но никого она не любила так, как своего отца.

Время текло медленно. Ханичайл каждый день ездила верхом; они вместе с Томом осматривали ранчо, вместе чистили конюшни, кормили и объезжали лошадей. Она помогала Элизе готовить, пекла с ней хлеб и уже никогда не носила туфли.

Один раз в неделю она шла на проселочную дорогу, чтобы положить букетик свежих полевых цветов под каштан, на место гибели отца.

— Тебе уже давно пора ходить в школу, — обеспокоенно говорила Элиза.

Ханичайл должно было исполниться шесть лет, но она и слышать не хотела о школе. Ей хотелось жить там, где она жила, выполняя работу, которая делала ее счастливой. То, что она редко видела других детей, за исключением тех случаев, когда ездила с Элизой в Китсвилль на рынок, ни на йоту не беспокоило ее. Она чувствовала себя с Элизой в безопасности, и самым счастливым днем для нее был ежегодный праздник, во время которого устраивались состязания ковбоев, выставка сельскохозяйственных продуктов и танцы.

Тогда Ханичайл полировала свое седло и серебряную уздечку Лаки так, что она сверкала на солнце. Она надевала кожаные штаны с бахромой, белую хлопчатобумажную рубашку, повязывала на шее красный платок, облачалась в высокие кожаные ботинки с серебряными шпорами и в миниатюрную копию стетсона своего отца. Элиза говорила, что с волосами, спрятанными под шляпу, она походила на мальчика.

— Худой, изголодавшийся мальчик, — с недовольным видом добавляла она, потому что, как ни старалась она посытнее накормить Ханичайл, у нее так и не появлялись пышные округлости, которые могли бы удовлетворить Элизу. — У тебя телосложение отца. Он, как и ты, не поправлялся ни на одну унцию.

Была середина мая, когда Роузи привезла домой Джека Делейни. В это время проходил праздник ковбоев. Ханичайл принимала в нем активное участие. Том очень гордился ею.

— Ты словно родилась в седле, — восхищенно говорил он, потому что не знал другого ребенка, особенно девочку, который бы так умело управлял лошадью.

Они отвели лошадей в конюшню. Ханичайл возбужденно говорила о празднике и что они теперь в грязи с головы до пят и она едва дышит. Солнце клонилось к закату, и Ханичайл стояла у насоса, охлаждая водой разгоряченное лицо, когда раздался знакомый гудок и она увидела машину матери, мчавшуюся на бешеной скорости по проселочной дороге.

Том и Ханичайл молча наблюдали, как авто подъехало к дому и резко остановилось. Хлопнула дверца, раздался взрыв смеха, и из машины вылезла мать. Ханичайл напряглась, увидев, что из другой дверцы вышел мужчина и встал, оглядываясь вокруг.

— Вот я и дома, Джек, — громко сказала Роузи. — Это ранчо Маунтджой. Мое родовое поместье, — добавила она и разразилась громким смехом.

— Как ты думаешь, кто это может быть? — шепотом спросила Ханичайл, прижимаясь к Тому.

— Полагаю, что дружок, — ответил Том, пожимая плечами. Но вид у него был обеспокоенный: раньше Роузи никого не привозила домой.

— Ханичайл, это ты там? — строгим голосом спросила Роузи, прикрывая глаза рукой. — Господи, я думала, это мальчик. Иди сюда и познакомься с моим другом. — Она нервно рассмеялась. — Дети, — сказала она, глядя на Джека, — когда ты хочешь представить их в лучшем виде, словно нарочно, выглядят вывалявшимися в грязи.

Ханичайл медленно направила Лаки через двор. Она молча сидела на лошади, избегая взгляда матери.

— Джек, это моя маленькая девочка. — Роузи заискивающе улыбнулась ему: никогда не знаешь, как мужчина отреагирует на твоего ребенка. Ну вы только посмотрите на эту девчонку: грязную, вонючую и страшную как смертный грех. Она ей покажет, когда они останутся наедине. Да и Элизе попадет за то, что она довела ее до такого состояния.

— Привет, Ханичайл, — сказал Джек без тени улыбки на лице.

— Привет, — пробормотала девочка, отворачивая голову и косясь на гостя краем глаза. Ханичайл показалось, что он выглядел странно в своем городском костюме и галстуке вместо обычных голубых джинсов, которые носили все в округе. Она заметила, как мужчина положил матери руку на талию, затем дотронулся до ее груди и что-то прошептал ей на ухо, заставив рассмеяться.

Ханичайл почувствовала, что краснеет. Повернув Лаки, она направила кобылу к конюшне.

— Эй! — закричала ей вслед Роузи. — Ты куда?

— В конюшню, — через плечо ответила Ханичайл.

— Но знай, тебе придется вернуться вовремя, чтобы пообедать со мной и мистером Делейни. К тому же сначала прими ванну. — Роузи и Джек снова рассмеялись, а Ханичайл вспыхнула от стыда и негодования.

Элиза с первого взгляда невзлюбила Джека. Она считала его слишком городским и фальшивым, к тому же он пытался к ней подлизаться и клал ей руку на плечо, словно они были лучшими друзьями.