Он жив. Остальное не имело значения. Мэри прошла между двух ламп к изголовью кровати. Руки ее дрожали, ей хотелось убрать влажную прядь с его лба, смочить его сухие, потрескавшиеся губы, утешить его как-нибудь. Это прикосновение успокоило бы и ее. Боль, которую он ей причинил, то, как он обошелся с ней – безобразно, жестоко, – все это теперь потеряло значение. Ему было плохо, и ее сердце разрывалось от горя при виде его страданий.

– Я отвезу его в больницу, – сказала она. – У моего дяди есть экипаж. Я немедленно отправлюсь за ним.

– Нет, вы этого не сделаете, – сказала Мари. – Доктора с их слабительными и кровопусканиями отправят его на тот свет. Я сама знаю, как его лечить. Если бы он был спокоен, он справился бы собственными силами. Но он мечется, снотворный порошок не помогает ему, силы его на исходе. Потому я и послала за вами Сесиль… Поговорите с ним. Скажите ему, что вы здесь.

Мэри сжала руки в кулаки.

– Ему нужен доктор, а не ваши пляски и заговоры. Пустите меня. Я пошлю за экипажем. – Она ринулась на Мари.

Но Мари сделала шаг в сторону, и Мэри уткнулась в стену. Сильными руками Мари скрутила ей запястья и прижала ее к стене.

– Тише, идиотка, – шепнула она ей. – Не хватало еще, чтобы ты своим квохтаньем беспокоила его. Вот что я тебе скажу: этот человек – мой друг. Я люблю его и сделаю все, чтобы он поправился. Лучше меня ему никто не поможет. Можешь остаться тут и помогать мне, можешь уйти, если хочешь. Но я не допущу, чтобы ты отняла у него единственный шанс выжить. Попробуй только сделать это, и я прикончу тебя на месте. Клянусь великим Зомби.

Мэри чувствовала на щеке жаркое дыхание Мари Лаво. Она лихорадочно соображала, как ей высвободиться из тисков Мари, и вдруг услышала стон Вэла. Его голос был слабым и жалобным.

– Мэри… Мэри…

Она сумела освободиться. А может быть, Мари сама разжала руки.

– Вэл, я здесь. Я рядом. – Не прошло и секунды, как она оказалась возле него.

– Мэри… – Он водил руками по груди, видимо, хотел протянуть их к ней, но у него не было сил даже поднять их. – Мэри…

Она поймала его руки своими и почувствовала, как горят его ладони.

– Мэри… я виноват… прости… меня…

– Простила, Вэл, простила. – Поднеся его руки к своим губам, она целовала и целовала их, а слезы текли по ее щекам. – Я простила тебя, – шептала она. – Я сделаю все, что ты хочешь. Выполню любое твое желание. Все будет хорошо. Любимый мой, только не умирай. Только бы ты был жив.

Он издал долгий, глубокий вздох, полный облегчения. Его ноги перестали беспокойно двигаться, замерли и руки. Внезапно они налились тяжестью, и Мэри не смогла их удержать, уронила ему на грудь.

– Вэл!

На его губах некоторое время блуждала улыбка. Затем расслабились и мышцы рта. Струйка яркой красной крови стекла из его ноздрей на губы и вниз – по подбородку, к шее.

Мэри закричала:

– Он умер! – Она пыталась остановить кровь руками, но та просачивалась у нее между пальцев.

Оттолкнув ее в сторону, Мари Лаво приложила сильную руку к залитому кровью горлу Вэла.

– Тише, дурочка, – прошептала она хрипло и грубовато. – Он спит, наконец-то он заснул по-настоящему.

Она взяла из чаши с водой, что стояла на столе рядом, полотенце и отжала его. Затем, обтерев кровь с лица Вэла, прижимала холодную ткань к его носу до тех пор, пока не остановилось кровотечение.

– Больше всего ему сейчас нужен покой, – сказала она Мэри. – Хорошо, что вы пришли. А пока что его нужно обтереть, чтобы спал жар.

Мэри взяла другое полотенце и принялась за дело. В комнате было тихо. Было слышно, как снаружи снова застучали дождевые капли.

Ночь сменяла день, день – ночь, но в этой ярко освещенной, с зашторенными окнами комнате Мэри утратила чувство времени, ни на шаг не отлучаясь от больного. Когда Вэл спал, она отдыхала на низких стульях в углу, на которые ей указала Мари Лаво. Порой, прислонившись головой к стене, Мэри дремала, но малейшее движение или крик Вэла тут же будили ее. Однажды она проснулась в тревоге и подбежала к нему, но он мирно спал. Тогда она поняла, что ее встревожила тишина. Звон колоколов прекратился. Она вернулась в свой угол, возблагодарив Бога за эту тишину.

Тихо, молча заходила в комнату Мари Лаво. Иногда она садилась рядом с Мэри. Они шепотом обменивались короткими, странно отрывистыми фразами и снова надолго погружались в молчание. От нее Мэри узнала, что Вэл приехал в город за доктором для своих больных лихорадкой рабов на плантации, потому что доктор, которого он обычно приглашал к ним, отказался ехать туда второй раз. Приступ сразил Вэла в отеле.

Узнала она и кое-что о долгой переписке Вэла с Мари; их дружба вызвала в ней жаркую волну зависти и ревности, которая поразила ее и одновременно заставила устыдиться своих чувств. Она вынуждена была признаться себе, что до сих пор любит этого человека всеми силами души. Любит, несмотря на все, что произошло или могло бы произойти между ними. И не только физически, как она когда-то убеждала себя. Она любила его всем своим существом – ее сердце, мысли, душа принадлежали ему.

Поняла она и то, что Мари Лаво любит его не менее сильно, хотя и иначе. Теперь, когда они старались сделать все возможное, чтобы спасти жизнь этого человека, которого обе любили, между ними возникла некая особая близость.

Они обтирали его пылающее от жара, беспокойно мечущееся тело, утирали кровь, которая текла из его ушей и ноздрей. Мэри придерживала его плечи и голову, а Мари вливала ему в рот бульон или лекарство. Их движения были четкими и согласованными и тогда, когда им приходилось поддерживать его сотрясающееся от спазмов тело – больной желудок отказывался принимать даже жидкую пищу.

– Хоть несколько капель да останется в нем, – говорила Мари. – Это поддержит его.

И пока Мэри обмывала ему рот, Мари приводила в порядок его тело. Вместе они переворачивали его набок, чтобы сменить на громадной кровати простыню.

Мэри никогда не спрашивала Мари, что за снадобья она ему давала. Они приносили ему облегчение, а это главное. Она готова была заложить душу самому дьяволу, лишь бы спасти Вэла. Она слышала, как в другой части дома туда-сюда сновали люди, там были и негры, и белые, они говорили по-французски и по-английски, просили целебных снадобий, заговоров от лихорадки.

Иногда она сама выходила на минутку во дворик позади дома – по нужде или просто чтобы дать дождю омыть ее пропахшую потом одежду и тело. Из передней ей иногда был виден колдовской алтарь в комнате напротив. На нем горели черные свечи и стояли небольшие вазы, в которые был насыпан какой-то разноцветный порошок, а в центре – тонкие фитили. По бокам бронзового ящика с опаленными краями были помещены фигура Девы Марии и распятие, вырезанные из темного дерева. Внутри ящика слышался глухой шелестящий звук – там день и ночь извивались змеи.

Мэри это мало трогало. Все снадобья и заговоры не помогли Мари Лаво снять беспокойство Вэла, зато помогли ее, Мэри, присутствие и рукопожатие. Ему была нужна она. Только она.

Спустя часы, а может быть, и дни после того, как прекратился звон колоколов, они услышали глухой, отдаленный шум взрыва. От неожиданности Мэри выронила на пол чашу с водой, которую держала в руках.

– Что это? – прошептала она.

– Пушки палят, – ответила ей Мари. – Они стреляют из пушек по облакам. Думают, что это пробьет брешь в гнилых испарениях, вызывающих лихорадку. – Ее голос был полон презрения. – Потом начнут жечь смолу. Зачем – неизвестно. От этого никогда не было никакого толка. Будут объяснять – врать, конечно, как всегда, – что делают это для того, чтобы лихорадка утихла. Лжецы. По их приказу прекратили траурный звон колоколов, хотя всем известно, что люди все еще умирают. Сейчас умирает до двухсот человек в день.

Число это поразило Мэри.

– Но только не Вэл.

– Нет, не Вэл, – сказала Мари.

Наступил день, когда он проснулся с ясной головой, осознавая окружающее. Мари кормила его, поднеся чашу с бульоном к его губам, Мэри придерживала его голову сзади. Застонав, Вэл протянул руки к чаше, пытаясь наклонить ее пониже.