Губы Мэри раздвинулись в улыбке. Возможно, это именно то, что ей надо. Открыв дверь, она вошла в магазин.

Как и в первый раз, молодая женщина выбежала навстречу Мэри, предлагая свои услуги.

– Наверное, я могу быть полезней вам, чем вы мне, – сказала Мэри. – Я служу у мадам Альфанд. Вы можете принять меня к себе, и я расскажу вам все секреты ее процветания. – Мэри гордилась тем, как твердо и смело звучит ее голос. Колени ее тряслись.

Когда молодая женщина ответила, ее голос дрожал не меньше, чем колени Мэри.

– Как бы мне этого хотелось, честное слово! Но, видите ли, у меня совсем нет денег. Покупателей нет, я не знаю, чем платить за помещение, а первое число уже совсем близко.

– Понятно, – тихо сказала Мэри. – Извините, что побеспокоила.

Она попятилась к двери, вышла и поспешила к мадам Альфанд, боясь потерять работу.

«С этой получки у меня остается почти три доллара», – повторяла про себя Мэри. Ходить пешком на работу и с работы было страшно. С каждым днем темнело все раньше, а улицы освещались только в центре. Нередко, услышав громкие голоса кучки хулиганов или нетвердую поступь пьяного, ей приходилось прятаться за кусты или деревья. К тому же она была голодна. После понедельника у миссис О'Нил больше не набиралось остатков на бесплатный обед навынос.

И все же дни как-то текли. Мэри усваивала науку выбрасывать из головы все, что не имело прямого отношения к данному моменту. Один шажок, другой шажок – и она у мадам Альфанд. Один стежок, другой стежок – и уже пора домой. Один шажок, потом другой… Дома ждал обильный горячий ужин, час работы над летними платьями при свете камина в столовой, а потом несколько минут в холодной спальне – почистить коричневое платье, сменить воротничок и манжеты, простирнуть споротые, умыть лицо, почистить зубы. А потом – теплое забвение, сон вплоть до следующего дня, ничем не отличающегося от прошедшего.

Понедельник, вторник, среда, четверг – вот уже и неделя почти прошла. Усталыми глазами Мэри смотрела на сверкающий узор на желтом атласном бальном платье. Она только что пришила последнюю бисеринку. Платье было очаровательно, от вышивки оно стало изысканным, неотразимым. Очень хорошая работа.

И Мэри была счастлива, что она позади. Ей казалось, что еще хоть один дюйм, и она бы попросту ослепла.

Уложив нежный желтый атлас в белый муслиновый чехол, Мэри убрала ножницы и иголку. «Почти три доллара, – напомнила она себе. – Но если я поеду на конке, денег будет меньше. Нельзя мне». Она очень устала, и ей совсем не хотелось идти домой пешком через все эти ночные ужасы.

– Ну что, Мари Четвертая, справилась наконец? – сварливо осведомилась мадемуазель Аннет. – Это платье нужно было доставить сегодня утром. Но ты задержалась с работой, так что придется это сделать тебе. Сейчас.

Мэри захотелось заплакать, закричать, убить мадемуазель Аннет. Но вместо всего этого она взяла большую коробку с огромным бледно-лиловым бантом.

Нести платье нужно было на Рэмпарт-стрит, всего через пять кварталов. Мэри перешла Тулуз-стрит. Она слишком устала и не смотрела по сторонам, хотя никогда еще не была в этой части французского квартала. Скоро брусчатая мостовая кончилась. Мэри было трудно и неловко ступать по неровному кирпичу узкого тротуара. В одно жуткое мгновение ей показалось, что она выронит коробку в грязную вонючую канаву. Но ей удалось сохранить равновесие и не выпустить коробку из рук.

На углу Тулуз и Рэмпарт-стрит было кафе, освещенное теплым светом. От него далеко распространялись ароматы свежего кофе и приготавливаемой пищи. При таком соблазне голодный желудок Мэри болезненно сжался. Она молила Бога, чтобы побыстрее отыскать нужный дом и оставить там коробку. При свете витрины кафе она вновь прочла записку с адресом.

«Мадемуазель Сесиль Дюлак. Рядом с Cafe des Ameliorations. Синие ставни». Было слишком темно, чтобы различить цвет ставен, но у небольшого дома рядом с кафе они определенно были. Это вселяло некоторую надежду. Мэри открыла калитку в металлической ограде и прошла по короткой гладкой дорожке, выложенной кирпичом.

Она еще не успела постучать, как дверь отворилась.

– Это ты, Марсель? Опаздываешь… Да кто вы? Женщина говорила низким музыкальным голосом. За ее спиной была освещенная комната, отчего вокруг головы и лица, находящегося в тени, образовался нимб.

– Я от мадам Альфанд, – сказала Мэри и протянула коробку.

На нее падал свет, и она прищурила глаза. Но затем широко раскрыла их от удивления.

– Я вас знаю, – произнес женский голос. – Теперь, значит, на побегушках у портнихи? Полагаю, Карлос Куртенэ вас тоже вышвырнул. Заходите, как вас там звать? Выпьем по стаканчику за погибель всех Куртенэ. – Женщина схватила Мэри за руку и втащила ее в дом.

От усталости Мэри соображала медленно, и поначалу ей показалось, что она смотрит на Жанну. Она никак не могла взять в толк, что Жанна делает в этом доме и почему она так зла на отца. Затем она поняла, что эта женщина, хоть и очень похожа на Жанну, значительно превосходит ее красотой, и вспомнила тот бурный день в Монфлери, когда умирал Эркюль. Перед ней стояла та самая сказочно прекрасная девушка, которую она видела в тот день. Это была внебрачная дочь Карлоса Куртенэ, сводная сестра Жанны, дитя порочной связи белого мужчины и рабыни.

Неудивительно, что Сесиль Дюлак так ненавидела Карлоса Куртенэ.

Но Мэри не могла пить за его погибель и отказалась от вина, которое предложила ей Сесиль.

– Я очень устала, – нисколько не кривя душой, призналась Мэри. – Если выпью, просто свалюсь.

– Я вам верю. Вид у вас неважный. Сейчас позвоню, велю подать кофе. Не хотите чего-нибудь съесть? Нет? Ну хоть маленький кусочек торта? – Сесиль отдала распоряжения одетой в форменное платье горничной, которая явилась, когда хозяйка потянула за шелковый шнурок колокольчика, расположенного возле двери. Через несколько минут перед Мэри стоял поднос, доверху наполненный разными сластями, бутербродами и печеньями.

В этом изобилии было нечто фантастическое, как и в контрасте: тепло и свет после холодной темной улицы; глубокое мягкое кресло после жесткой табуретки в мастерской; роскошь и разнообразие деликатесов после многих часов голода; богатство шелковых портьер, бархатной обивки, позолоченных зеркал, толстого ковра, хрустальной люстры, серебряных подсвечников, ароматизированного воздуха и молодая женщина невероятной красоты. Мэри казалось, что она видит сон.

Настойчивое дружелюбие Сесиль Дюлак тоже напоминало сон. Уверенная, что Мэри разделяет ее негодование и желание отомстить Карлосу Куртенэ, молодая женщина говорила ледяным, сдержанным мелодичным голосом, рассказывая историю, которая казалась Мэри слишком бесчеловечной – такое могло произойти только в ночном кошмаре.

Сесиль появилась на свет благодаря давно устоявшейся системе, известной в Новом Орлеане как «placage». Ее мать была одной из тех, кого называют «placees», или содержанкой; это означало, что ее поселили в доме белого, где она жила исключительно ради того, чтобы быть в его полном распоряжении в любое удобное для него время.

Карлос Куртенэ обратил внимание на мать Сесиль, когда той было пятнадцать лет. Девушка ему приглянулась. Она была одной из его рабынь и не имела права отказать ему. Однако Карлос считал себя высоконравственным человеком. Не в его правилах было использовать рабынь для удовлетворения мимолетной похоти. В то же время он не находил ничего дурного в том, чтобы взять мать Сесиль в любовницы. Он увез ее с плантации и поселил в доме на Рэмпарт-стрит. А чтобы она была равной всем прочим содержанкам с Рэмпарт-стрит, выписал ей вольную.

Формально она была свободна, но ее истинное положение оставалось рабским. И в смысле любви тоже. Сесиль злилась на мать за ее слабость.

– Ее зовут Амаранта – как цветок, который еще называют бессмертником. Имя подобно проклятию, потому что она отдала свою бессмертную любовь этому человеку. Она родила ему сына, потому что он хотел сына. Он позволил ей родить второго ребенка, потому что ей хотелось дочь, и, когда родилась я, она благодарила его. Больше детей не было – он не хотел. Вместо детей были порошки от колдуний, нестерпимые боли и окровавленные зародыши, исторгнутые из тела в ночной горшок, переполненный ее кровью. И все из любви к этому человеку.