И мной овладел жестокий и горький стыд, мне было невыразимо тяжело признаться в этом, и все же я призналась ему.

И в сердце его было столько доброты и благородства, что он сумел простить мне годы моего позора.

После этого он прожил всего шесть лет. Это были годы, полные сладостной печали. Ведь приходилось помнить о том, что целых тридцать лет прошли впустую для нас обоих. В тех годах была своя сладость, но я никогда больше не позволяла себе вернуться к прошлому.

Теперь, Мари, ты знаешь, что твоей бабушке пришлось прожить длинную жизнь и немало узнать о том, что такое любовь. Любовь хороша, когда она создает, а не разрушает. И не объятия, а годы придают ей крепости. За мои заблуждения твоя мать заплатила страшную цену, и я надеюсь, что ты сумеешь не повторить моих ошибок.

Влюбляйся себе на здоровье. На то и существуют на свете поклонники, балы и приемы. Пусть твоя голова кружится, а сердце бьется при прикосновении чьих-то рук в вальсе, при чьем-то имени на карточке, вложенной в посланные тебе цветы.

Но когда я и твои дяди подберем тебе подходящую партию, выброси все эти карточки и засохшие цветы в мусорную корзину. Дорожи своим мужем и радуйся, что он дорожит тобой. Это и будет основой настоящей любви, настоящего счастья.

И, подняв голову Мэри за подбородок, Memere поцеловала ее в обе щеки. Мэри, растроганная этим рассказом, плакала, как и ее бабушка.

– Уже поздно, – сказала Memere, – а нам необходимо выспаться к завтрашнему дню. Ведь завтра День Марии, день наших именин. И мы будем веселиться весь день. Я отправляюсь спать. И ты не засиживайся.

– Не буду, – пообещала Мэри. Встав на колени, она обняла свою бабушку. – Спасибо за сегодняшний вечер.

– Детка моя дорогая, я люблю тебя.

– А я вас, бабушка.

Несмотря на обещание, данное бабушке, Мэри легла поздно. Ей необходимо было подумать. Выложив сокровища из шкатулки на коврик перед собой, она долго сидела, размышляя о судьбах женщин, владевших ими.

Теперь ей была известна история каждой из этих вещей – всех, кроме завернутого в кружевной платок кусочка испанского мха.

«Должно быть, его положила в шкатулку моя мама, – подумала Мэри. – Он был ее памятью о Новом Орлеане, связывал ее с семьей и родиной.

Тосковала ли она по своей семье? И, когда в горах Пенсильвании выпадал снег, вспоминала ли теплый дворик и аромат цветущих апельсиновых деревьев? Жалела ли о том, что покинула дом, бежав со своим возлюбленным? – Мэри прижала шероховатый сухой мох к губам, чтобы заглушить сотрясавшие ее рыдания. – Как страшно было ей, наверное, как одиноко. Вдали от любящих отца и матери, от братьев, от родных. Вдали от Нового Орлеана.

Когда начались схватки, чувствовала ли она, что умрет? Так далеко от родного дома…»

Мэри тихо подошла к задернутому кружевной занавеской алтарю в углу комнаты.

– Прости меня, Господи, – молила она сквозь слезы, – за мою гордость, за неверие. Господи милостивый, умоляю тебя, прости меня. Прижми к сердцу мою маму, пусть обретет она покой и счастье на небесах.

Тонкое пламя свечи колебалось от дыхания Мэри, ласковый лик и распростертые руки Девы Марии на деревянной иконе сияли в ее мягком золотистом свете.

– Прошу тебя, Пресвятая Дева, – прошептала Мэри, – помоги мне поскорей забыть Вальмона.

На следующее утро Memere спала так долго, что Мэри начала беспокоиться. Но Валентин успокоила ее:

– Просто мадам приняла вчера вечером лекарство, зелль. Так что не стоит тревожиться. И насчет лекарства не волнуйтесь. С тех пор как вы появились в доме, она принимает его все реже и реже. А вчера она расстроилась из-за чего-то и боялась, что не сможет уснуть.

Валентин предложила, чтобы Мэри занялась вместе с ней убранством комнат ко Дню Марии. Для мадам, когда она проснется, это будет приятным сюрпризом.

Широкие голубые шелковые ленты были уже тщательно отутюжены. Сложив из них огромную розу, Мэри и Валентин прикрепили ее к основанию люстры, что висела в гостиной, протянув длинные узкие концы к столу и закрепив их по углам. Буфет, камин и верхнюю часть позолоченных зеркал они тоже украсили голубыми розочками. А между ними Валентин пристроила букетики из розовых бутонов. На камин и на буфет были поставлены такие же букеты, а в центре стола – венок из искусственных роз с посеребренными листьями.

– Торт мы поставим в центре венка, – заметила Валентин. – Остались только стулья, и все будет готово.

Она привязала шуршащий голубой бант к стулу Мэри, в то время как Мэри проделала то же самое со стулом бабушки. В коробке оставался еще длинный отрезок ленты.

– Положим в уголок, – сказала Валентина. – Неизвестно, сколько народу будет сегодня к обеду.

Мэри выразила сомнение, что кто-либо вообще придет – из-за лихорадки все уехали. По-прежнему палили из пушек и жгли смолу, а по улицам, покрытым глубоким слоем грязи, скрипели повозки с мертвецами. И дождь лил все так же.

Но Валентин упрямо возразила, что наперед ничего неизвестно.

– У вас есть подарок бабушке? Вот специальная бумага для подарков.

Мэри завернула свой подарок. Подарок был так себе, обычные платочки, разве что отделанные кружевом и новые, – правда, она купила их давно. Ей хотелось бы подарить бабушке что-нибудь получше, но все магазины теперь были закрыты, а витрины забиты ставнями. Мэри завернула платочки в голубую бумагу, которой ее снабдила Валентин, и перевязала сверток белой шелковой лентой.

Подарок положили на стол у места, предназначенного для Memere, а рядом со свертком – веточку с посеребренными листьями. Валентин отступила назад и окинула комнату критическим взглядом. Наконец она произнесла:

– Хорошо. Все в точности как должно быть в День Марии.

– Прекрасно, – услышали они голос бабушки – она стояла в дверях гостиной. – Замечательный получился сюрприз. Спасибо вам. – Она поцеловала обеих девушек, а Мэри дополнительно, поздравив ее. – С Днем ангела тебя, Мари. – Memere была уже одета для выхода, в перчатках и шляпе и с зонтом. – Если не хотите опоздать на службу, вам следует поторопиться. Что касается меня, то мне не терпится посмотреть на утопающий в цветах алтарь. – У самой Memere тоже была приколота к шляпке живая роза.

Их процессия представляла собой достойное внимания зрелище. Впереди шли Мэри и мадам Сазерак, а за ними, держа зонтик над их головами, шествовал Жак, в свою очередь прикрываемый зонтиком, который держала в одной руке Валентин – другая ее рука была занята собственным зонтом. На перекрестках зонты приходилось передавать из рук в руки, потому что Жак вынужден был переносить дам по очереди на руках через глубокие лужи и грязь. Когда они наконец добрались до собора, всеми овладела беспричинная веселость, и они без конца хохотали.

Вопреки ожиданиям Мэри, в соборе оказалось много народа. Конечно, не так много, как обычно, но она-то считала, что город совсем пуст. Женщины – их было около сотни – храбро принарядились в выходные платья, правда, от дождя они несколько промокли.

– Мари – очень распространенное имя, – шепнула Memere, раскрывая свой молитвенник.

Мэри также раскрыла молитвенник; она чувствовала облегчение и радость от того, что примирилась в душе с церковью, всегда игравшей важную роль в ее жизни. Особенно в канун Благовещения, одного из самых замечательных церковных праздников.

Проповедь прибавила ей хорошего настроения. По словам священника, хотя эпидемия еще не кончилась, у них были все основания воздать хвалу Господу. Число жертв с каждым днем убывало, оно снизилось до ста человек в сутки.

И даже неожиданный ливень казался божьей благодатью, потому что в городе было много пожаров, а пожарных не хватало. Дождь мешал огню распространиться на соседние дома, уберегая город.

Городские власти по случаю праздника дали причту собора особую привилегию. По окончании мессы был разрешен благовест.

Праздничная толпа не торопилась, как обычно, разойтись после службы по домам. Люди стояли на широком тротуаре возле церкви, и на их лицах под зонтиками сияли улыбки. Звон колоколов возвещал надежду на привычную жизнь. Даже кофе продавали, как прежде, и под веселым полосатым навесом возле своей жаровни, от которой исходил кофейный аромат, суетился продавец.