Пэдди стоял рядом с Луизой и смотрел. Мэри казалась ему богиней среди простых смертных. Ее серебристо-голубое платье выглядело аристократически легкомысленным среди практичных темных шелков женщин постарше и ярких дешевых нарядов из тафты на молодых. Щеки ее раскраснелись, и от этого румяна на лицах других женщин казались грубыми и безвкусными. А ее маленькие ножки, обутые в хрупкие серебристые туфельки, казалось, едва касались пола – в противоположность тяжелым башмакам остальных, наделенных большим здравым смыслом.

– Ах, до чего ж она красива! – Пэдди вздохнул. Луиза сочувственно потрепала его по руке:

– Она не нашего поля ягода. Не изводись понапрасну, Пэдди. Это все пустые мечты.

Он упрямо сжал челюсти.

– Мисс Мэри – моя дама, – сказал он. – Как только стану винтильщиком, я женюсь на ней. Я буду ей хорошим мужем. У нее будут самые роскошные туфли, какие она только пожелает, и ей больше не надо будет портить себе здоровье работой.

– По-твоему, Пэдди Девлин, лучше, если женщина весь день готовит и прибирает, да еще и ребенка ждет каждый год?

Но Пэдди не слышал или не хотел слышать ее слов. Когда танец закончился, Майк возвратил Мэри Пэдди.

– Что-то пить очень хочется, – сказал он. Его мокрое лицо блестело, капелька пота свисала с кончика носа, как бриллиант.

Луиза отмахнулась:

– Майк, дорогой мой, пожалуйста, не начинай пить так рано. Потанцуй с сестричкой, покажи, что ты действительно любящий брат.

Майк ухмыльнулся.

– Ты говоришь совсем не как Кэти, а как наша мама. Но так и быть, ублажу тебя. Пошли. – Он обхватил ее за талию и закружил в танце, который как раз начался.

Пэдди взял Мэри за руку и подвел к танцующим.

– Мне очень хорошо! – крикнула Мэри. Потом музыка, топающие ноги и хлопающие ладоши заглушили ее слова.

Длинные столы в дальнем конце комнаты были уставлены мисками и блюдами с едой. Протанцевав почти два часа, Пэдди и Мэри наполнили тарелки и присели перекусить. Откусив ветчины, Пэдди вскочил:

– Пойду принесу вам пуншу. Он специально для дам. Мэри улыбнулась. Ей очень хотелось пить, но просить чего-нибудь она не хотела; на столе стояли только графины с пивом. Она пробовала пиво у миссис О'Нил, и оно ей не понравилось.

Она увидела, что Пэдди направился в уголок позади стола. Ей пришлось подождать несколько минут, пока он не принес ей чашку с пуншем. В углу вокруг стола с пуншем люди толпились по четверо в ряд. Под столом находились два бочонка виски.

Час спустя их заменили двумя полными бочонками. На сей раз никто и не пытался припрятать виски. Бочонки выкатили прямо на столы, где уже не было еды.

Еще через час действие виски начало сказываться. Танцы стали более разнузданными, люди запели, некоторые женщины заплакали, а крупный краснолицый мужчина запутался в собственных ногах во время танца и с грохотом упал, увлекая за собой партнершу.

Спустя полчаса завязалась первая драка. Не прошло и минуты, как зал заполнился звуками ударов, звоном битого стекла и воплями.

Мэри вцепилась в Пэдди.

– Я хочу домой! – воскликнула она.

– Не переживайте, мисс Мэри. Я о вас позабочусь. Танцы еще только начались.

– Пожалуйста. Прошу вас. Я хочу домой. Пэдди кивнул.

– Как вам будет угодно, мисс Мэри. – Танцуя, он довел ее до пустого пятачка возле дверей. Там было с полдесятка женщин, которые надевали шали перед выходом. К ним присоединилась еще одна, которая тянула за собой двух громко протестующих детей. К Мэри и Пэдди подбежала Луиза.

– Я с вами! – завопила она и кивнула в сторону Майка, который, смеясь во все горло, размахивал остатками позолоченного стула перед носом четверых парней, а те старались добраться до него.

Когда они вышли на улицу, Мэри трясло. Пэдди снял с себя взятый напрокат фрак и укутал им плечи Мэри.

Но ее трясло не от холода, а от увиденного ею насилия. Больше всего ее напугало то, что никого, похоже, не волновали жестокость и зверство. Все смеялись и улыбались, даже драчуны вроде Майка Келли. И даже женщины, которые уходили оттуда, казалось, относились к побоищу совершенно спокойно. А музыканты продолжали играть, будто разбитые в кровь носы и головы ничем не отличались от танцующих ног.

Мэри задела ногой торчащий из мостовой выступ кирпича. Она заплакала из-за пропавшего впустую вечера. Но Пэдди она сказала, что плачет от боли в пятке.

– У вас кровь идет! – воскликнул Пэдди, когда Мэри повернула ногу, чтобы посмотреть. Он легко поднял ее и понес домой, хотя мерз в одной рубашке.

Мэри не могла перестать плакать. Теперь она плакала не от разочарования и не от боли в ноге. Она плакала оттого, что Пэдди Девлин любит ее, а она любить его не может.

В пансионе Мэри промыла и перебинтовала рану, которая оказалась совсем пустяковой. Она отвечала на расспросы миссис О'Нил, высоко подняв испорченные туфельки и улыбаясь самой лучезарной улыбкой, на которую только была способна.

– Бал был замечательный, – сказала она. – Я слышала выражение «станцевать туфли до дыр», а теперь так оно и вышло. Говорят, это доказательство самого отменного веселья.

Луиза ответила кривоватой улыбкой:

– Скажи это моему братцу. Он-то считает доказательством, когда потом голова трещит три дня. И кулаки сбиты до костей.

В ту ночь Мэри с трудом смогла заснуть. Она пыталась понять людей и жизнь на Ирландском канале. По сравнению с ними она чувствовала себя немощной трусихой. Они все так бурно выражали – и радость, и горе. Еда, питье, веселые потасовки были так безудержны, что она совсем терялась и ощущала себя неполноценной.

«Я здесь чужая и никогда не стану своей».

Она подумала, не это ли имела в виду Луиза, говоря, что Мэри «не нашего поля ягода». Она понимала, что изменить себя не может. И не хочет. Она хотела жить той жизнью, кусочек которой наблюдала в Монфлери. Жизнью упорядоченной и красивой, где галереи благоухают цветами, а лужайки зелены, где за столом сидят улыбающиеся люди с тихими голосами и поднимают хрустальные бокалы под портретами, с которых смотрят лица, похожие на их собственные.

Теперь она месяцами не вспоминала о потерянной шкатулке, которая была ее наследством. Иногда она была почти уверена, что это ей только приснилось.

Но наступали моменты, похожие на этот, когда она самой себе казалась чужой в доме на Эдел-стрит. Она вспоминала шкатулку и убеждала себя, что принадлежит к другому миру – более культурному, рафинированному, цивилизованному. «Я буду жить так, как хочу, – пообещала она себе. – Магазин уже процветает. А если я буду трудиться и дальше, у меня будет все, что я захочу. Ведь работа у меня спорится».

Она стыдилась своей гордыни. Но в то же время гордыня эта приносила ей радость.

Когда наконец пришел сон, Мэри уснула, согнув ладони колечком, так что большой палец касался необычно длинного мизинца, – ладони, которым идеально подошла бы отороченная кружевом перчатка из шкатулки.

За милю с небольшим от нее в изящном старом доме на Ройал-стрит, Селест Сазерак заперла дверь своей комнаты. Потом отворила дверцу бюро и вынула из него старую шкатулку. Дерево сверкало – Селест каждый вечер полировала его. Раскрыв шкатулку, она выложила перед собой на покрытый бархатной скатертью столик сокровища, поставила в центр серебряный подсвечник и зажгла пять свечей. Затем выключила газовый свет и села на скамеечку перед столом. Она принялась протирать шкатулку, мурлыкая разложенным на столе сокровищам песню без слов. Свет свечей падал на старые перчатки.