— Больсую осыбку… Я знаю, я не особо умная, но позалуста! У-умоляю… Но мне надо будет где-то спъятаться, закъыться, и… вы мозэте носить мне еду? А то я боюсь, сто сколо, навенное, ходить не смогу, и… Я буду хоосэй ехидной, тесно… Если деньги нада — я могу дать! Сто угодно!

— Ваш отец достойно мне платит. — Ответил ей он. И поспешным шагом вышел из комнаты.

Его хозяйка была целиком соткана из противоречий — и где-то там, под слоем всей этой грязи, находилась добрая и, возможно, даже хорошая личность. Но насколько же глубоко закопанная…

Время шло. И как она и предсказывала — с каждым днём, ходить ей становилось всё сложнее. Живот рос очень быстро — и уже на пятый день он увеличился до таких размеров, каких достигает за десять в том случае, если носит в себе от обычных людей. Причём не одного за раз, а, как это частенько с ней бывает, двойню, набрав лишний десяток килограмм веса. Но это только за пять, а ведь если в ней на самом деле росло потомство от коней, то это не было даже половиной срока!

И хотя отца не было дома, а потому он не мог воочию видеть её позор — перед слугами ей было очень стыдно. Они косились на неё и шептались — знали, что она вот только недавно ещё родила, и вот — опять ходит пузатая. Потому Шаос приняла решение уединиться где-нибудь там, где она не станет лишний раз мозолить всем глаза, и тихо, спокойно выносит потомство. Особенно с учётом того, что в этот раз её ждало тяжкое испытание. А про последующие роды вообще думать хотелось не многим более, чем… чем о том, случилось с Никифием. Хотя не думать об этом ей было сложно — то самое подходящее для уединения место оказалось найдено в полупустых конюшнях, в самом дальнем конце зала, где у незадачливого парня когда-то была оборудована коморка. И пусть оттуда вынесли всё его имущество, взамен принеся несколько книг, мягкий матрас, набор одеял и всякие там тазики с водой (и даже небольшую деревянную ванну) — не думать о нём во время долгих вечеров было невозможно. Но хотя бы спать ей хотелось много… Ибо потомство, даже с хорошим и обильным питанием, стремительно пило из неё соки.

А когда на седьмой день она набрала ещё пятнадцать килограмм массы и у неё стала проявляться лёгкая одышка даже после самого простецкого перемещения — это помогало затуманивать мозг, тем самым отвлекаясь от размышлений…

К десятому же дню суммарный её вес достиг примерно семидесяти килограмм… Что без учёта её родных девятнадцати говорило о том, что внутри себя она носила две с половиной кратности своей массы. Её живот был поистине огромен — и да, она бы легко поместилась в нём самостоятельно. Да что там, возможно — что даже две! И двигаться она уже совсем не могла, если только бочком переползти с места на место, подобно какой-нибудь там гусеничке. И одышка не прекращалась… Её больное сердце работало за пределами, качая напитанную кислородом кровь в том числе и через пуповины растущих в ней детей… Да, сомневаться в том, что она несла в себе что-то ещё, помимо одного жеребёнка, было нельзя… Но время, что ни говори, в этом сладком бреду текло быстро. И не давало особой возможности ни о чём думать.

А к нужному сроку, а именно к окончанию второй недели, Шаос достигла уже пугающей сотни… Что конечно же значило, что худшие (но возможно, что и не самые) её опасения сбылись — и у неё должна была быть лошадиная двойня. Они, окружённые водами, спокойно себе дремали внутри её огромного животика, свернувшись калачиками и лишь изредка шевелились и подёргивались, из-за чего сквозь кожу её проступали очертания их копытцев, пока сама ехидна, обхвативши себя руками и ногами, лежала на боку и тяжело, то и дело срываясь на стоны, дышала. Волосы её прилипали к лицу, к плечам и спине, а одеяло с трудом могло скрыть её в не самый благопристойный момент её жизни. От одежды пришлось отказаться…

И всё же — этот час настал. И по животику её прошла волна такой знакомой боли. Началось?..

Шаос устало приподняла голову — и ощутила вторую волну, от которой она, зажмурившись, стиснула губы и прям сквозь них простонала. Её бедная, растянутая до немыслимых размеров матка сокращалась, чем заставляла весь животик подёргиваться, а вместе с ним — и волноваться дремавшее в нём потомство. И успела она лишь кое как, брыкаясь одной ногой, откинуть с себя одеяло — как боль эта стала гораздо сильнее, протяжнее и мучительнее.

Лопнула оболочка вокруг одного из жеребят, и Шаос, хоть и попыталась удержать это в себе, чтобы не разводить тут бардак… будто бы оно могло закончиться как-то иначе, кроме как бардаком, окатило тёплой жидкостью — у неё отошли воды.

— Тейпи, Лиз, т-тейпи, ты долзна! Долзна теез это плойти!

И в момент следующих схваток, когда матка её непроизвольно сократилась в попытке вытолкнуть из себя плод, девушка что было сил напряглась и нажала на живот руками, чтобы помочь ей… помочь ей сделать это!..

Морда жеребёнка прижалась к её кервиксу, стала с силой давить на него, заставлять немножечко, с огромный трудом, но раздвигаться. Но куда больше под этим действием вся её матка подавалась вперёд и лезла к поверхности!

Боль зашкалила. С груди её брызнуло молоко, зрачки устремились под дрожащие веки, и Шаос во весь голос заскулила — это было невыносимо!.. Ей нужно было прерваться, сделать вдох, перестать давить на живот, ощутить в ноющей от напряжения матке облегчение, но… но в тот момент, когда уже и лёгкие начало обжигать от нехватки кислорода — она без сил пала. Горло её выдавило из себя поток пузырящейся слюны, а всё тело стало мелко подёргиваться.

Она перестаралась. И от избытка чувств, блин, кончила… За что, высунув язык и безрезультатно пытаясь отдышаться, пропустила следующую волну схваток, сводя часть своих усилий на нет…

***

Закрутились шестерни, заскрежетали механизмы. Пришли в движение массивные лебёдки, и намотанные на них цепи стали разворачиваться, опуская глухой металлический ящик вниз, на поросший травой пятак земли. Но зрители не разразились восторженным гомоном и криками — сегодня здесь были собраны только искушённые господа, не проявляющие свою заинтересованность таким грубым, варварским способом. Они с почтенным остепенением попивали напитки из бокалов с высокими ножками, лишь периодически прикладывая к лицу бинокли.

— Каждый из случаев уникален. — Донёсся громкий и выразительно чёткий голос из неизвестности. — За каждым, кто оказывается здесь, в этом круге, тянется своя история. Убийцы, воры, насильники, злостные неплательщики по налогам. Но сегодня, и я не побоюсь сказать этого — нас ждёт поистине особый гость!

Ящик с грохотом, с сильным механическим ударом остановился в полутора метрах от земли — и дно его распахнулось, роняя из своего металлического утроба долговязого парня с какой-то грязной, буро-зелёной кожей. И до того, как растерянный, облачённый в тюремную робу полукровка поднялся с колен — контейнер вновь сдвинулся, уезжая обратно, наверх. Чтобы на середине пути пересечься с тем, что двигался ему навстречу.

— Жестокая тварь, рождённая в насилии и оттого не способная чувствовать ни жалости, ни сострадания. Дикое животное, что в приступе первобытной ярости убило собственную мать! Хладнокровно задушившее её, пока упивалось тухнущим блеском в её глазах! Ублюдок и падонок! И нет, он не заслуживает пощады!

Искажённый в гримасе страха и ужаса от непонимания того, что с ним происходит, Никифий встал на ноги и схватился за голову. Стал ей крутить, вертеть. Бить по ней ладонями — он всё ещё надеялся проснуться от этого сна.

Где он находится? Кто эти люди? Почему он слышит этот голос, но совсем не видит, откуда он доносится? И что с ним хотят сделать?

Он хотел домой. Хотел, чтобы это кончилось и он вернулся к своему доброму господину, продолжил заботиться о его лошадях…

— И он должен быть казнён!

А на этой ноте, даже столь благовоспитанные господа не воздержались — и что-то закричали со своих балконов.