— Не понимаю, — сказал Оден, поводя носом.

— Они боятся, что я стану мстить. — Сумки я обнаружила неподалеку. И еще корзинку с куриными яйцами.

— А ты можешь?

— Могу… Например, поставить метку, которая привлечет волков со всей округи. Или попросить воду уйти. Или, напротив, вывести мертвый родник в их колодцы. Или еще что-нибудь сделать. — Правда, сил на это потрачу немерено. — Их старшая позволила мне уйти, — я макнула в сливки мизинец и, облизав, зажмурилась, — а свадьбу играть надо… вот ее, скорее всего, невестой и сделали.

Оден хмурится, все еще не понимая.

— Смерть — это тоже энергия… если правильно убить.

— Правильно — это как?

— Медленно. — Я не знала, следует ли говорить ему, но почему бы и нет? — Чаще всего просто хоронят. Живыми.

Они накормили поле, а мне оставили откуп. И я готова его принять.

— Правда, ты не хочешь? — Я протянула кувшин Одену, искренне надеясь, что тот откажется. Сливок мало, а Одена много.

— Пей. — Он поднял кусок мяса и, обнюхав со всех сторон, счел достаточно безопасным, чтобы отправить в рот.

Что ж, у каждого свои привычки.

Прижав к груди драгоценный кувшинчик, я отошла подальше. Следовало признать, что жизнь налаживалась…

Виттару нравилось наблюдать за тем, как она печатает.

Руки Торхилд парили над клавишами печатного шара, тонкие бледные пальцы замирали на долю мгновения, а затем касались клавиш, легко, словно бы невзначай. И машинка щелкала, выбрасывая длинную спицу литерного рычага, оставляя на белой бумаге отпечаток.

Медленно поворачивался держатель, протаскивая лист под каблучками букв.

А Торхилд, изредка отвлекаясь, почесывала кончик носа ноготком. И забывала, что надо бояться.

Две недели прошло, а она все еще вздрагивает от малейшего шороха. И по мере приближения ночи начинает все чаще оглядываться на дверь, замирает то и дело, вслушиваясь в то, что творится по ту сторону. Из комнат его не выходит.

Виттар в целом не против, но очевидно, что если так будет продолжаться и дальше, ее страх ее сожрет.

— Прошу прощения… — Тора убрала руки под стол, и лист в капкане бумагодержателя замер. — Мне… кажется, что формулировка здесь… не самая удачная. — Она бледнеет от собственной смелости, но продолжает: — «Зряшняя трата денег» — это как-то… чересчур просто.

— А как нужно?

Прямого его взгляда Торхилд избегает, как и взглядов вовсе. В его присутствии она старается вести себя как можно тише, незаметней. В его отсутствие… Виттару не нравится отсутствовать долго.

— Возможно… «нецелесообразный расход финансов». И мне не кажется, что в деловом письме уместно использовать выражение «несказанная тупость».

— Тогда не используй. Замени чем-нибудь. На твое усмотрение.

Торхилд растерялась:

— Но вы… вы же… проверите?

Она отчаянно боится поступить неправильно. И вернуться к себе, не веря, что теперь уже безопасно. Вообще за дверь выглянуть.

— Конечно, проверю.

Позже.

Да и получается у нее куда как лучше. Виттар не слишком-то ладил с печатным шаром, вечно промахивался мимо нужной клавиши, забывал передвинуть лист, печатая строку на строку, или просто, теряя терпение, бил слишком сильно, в результате чего механизм выходил из строя.

А девочка чувствует себя нужной.

Только вот не будет же она остаток жизни перепечаткой бумаг заниматься? И если Тора неспособна решиться сама, Виттару придется помочь.

— Тора… — Она обернулась. — Сегодня вечером мы идем в театр.

В лиловых глазах откровенный ужас.

— Так надо. Я хочу, чтобы ты кое на кого взглянула.

И объяснила, чем же вызван столь искренний интерес Лунного Железа. Атрум уже третье предложение делает, всякий раз повышая цену.

— Но… я не могу. — Она с облегчением выдохнула, подобрав вескую, по ее мнению, причину. — Меня не пустят.

— Со мной пустят. Платье скоро доставят, нужно, чтобы ты померила. — Ей к лицу будет темно-лиловая тафта, переливчатая, как александрит на срезе. — Не нужно бояться.

Она верит и не верит, но все равно подчинится.

— Поэтому заканчивай с письмом. Тебе еще красоту наводить…

— Да, райгрэ.

Теперь ее руки — две птицы, пойманные в силки. Мечутся, силясь вырваться на свободу. И нервно звенят механические струны.

Виттар вышел, прикрыв за собой дверь: пусть успокоится. За пару часов с мыслью о выходе свыкнется, а довести себя до нервного истощения не успеет. Там, глядишь, и поймет, что прятаться больше не от кого.

В комнате с гобеленом все по-прежнему: ночь, затянувшаяся на четыре с половиной года, одинокая свеча в бронзовой подставке, кресло и гобелен.

Две золотых нити.

Все еще две.

Виттар, разглядывая вторую, вновь убеждается: та стала ярче.

Оден жив.

Он там, за Перевалом. И Крайт, пытаясь получить прощение, вычерчивает новые и новые схемы, которые будет пробовать, доводя себя до грани. А Виттар не остановит: щенок должен научиться принимать решения. И отвечать за свои поступки.

Виттар когтем снял нагар со свечи, и желтоватый венчик пламени потянулся ввысь.

— Наверное, я и вправду почти взбесился. — Он и раньше разговаривал с гобеленом, когда на душе становилось особо муторно. — А стая просто заразилась. Иначе как объяснить?

Ему не ответят, но порой слова, произнесенные вслух, помогали разобраться в проблеме.

Как две недели тому назад.

Визит Ртути, закончившийся плачевно. Торхилд, не посмевшая попросить о помощи, и ее чудом только из дома не вывели. Лунное Железо не допустит подобной оплошности, а в городе легко потерять след.

Ее рассказ, когда действительно захотелось рявкнуть, чтобы заткнулась и не смела лгать.

И понимание — не лжет.

Каждое слово, произнесенное тихим равнодушным тоном, правдиво. Ее тело — лучшее тому доказательство. Синяки. Ссадины. Нервная дрожь. Готовность исполнить любой, самый безумный приказ. Она перестала считать себя человеком. И только в полусне — на измотанную коньяк подействовал сразу — хваталась за его руки, умоляя не уходить.

Пришлось.

Оставить ее, заперев дверь. Спуститься вниз, сдерживая клокочущую ярость. Сказать, что отправил девчонку отдыхать, что не надо ее беспокоить сегодня.

В ее комнату Виттар забрался по широкому карнизу — на пороге не должно остаться его запаха. Уже устроившись на подоконнике, понял, что о запахе можно было не беспокоиться. Действительно, пахло лимонами, едко, терпко, почти невыносимо.

Ждать пришлось недолго.

Он и вправду услышал скрип — паркет в доме был старым, с привычкой брюзжать по любому поводу. Дверь открылась, впуская тени.

Трое.

Двоих Виттар еще готов был увидеть в этой комнате, но третий… и ярость сменилась горечью. Тяжело разочаровываться в людях.

Аргейм в последний момент что-то почувствовал и отступил к двери.

— Стоять, — мягко попросил Виттар.

Стояли. Ждали, пока он зажжет свечи. Не спешили заговаривать, что хорошо: попытайся кто-нибудь произнести хоть слово, Виттар бы сорвался.

— И что вы здесь делаете? — Он пересаживал пламя со свечи на свечу, пока свечи не закончились.

— Она ведь рассказала. — Аргейм опустился на колено, подставляя шею.

— Рассказала. Но мне интересна ваша версия. Итак, что вы здесь делаете?

— Указываем шлюхе на ее место. — Тиора, старшая повариха, выросшая в доме и дому служившая верно… сколько лет? Много. Ее зычный голос частенько проникал сквозь запертые двери кухни. А с ним вечным спутником — аромат корицы и свежей сдобы. — А то ишь раскомандовалась…

Она смотрела с вызовом, очевидно полагая, что слишком нужна этому дому, а потому избежит наказания. Или то будет не слишком серьезным.

Почему она?

Ведь не злая же. Подворовывала, конечно, продукты. Цены завышала, откладывая разницу на приданое четырем беспородным дочерям. Пристраивала на теплые местечки бесконечную череду племянников и племянниц.

Но ненависти в ней Виттар не замечал.