То же самое.

Форма губ. Слегка длинноватый нос. Высокие скулы. Разрез глаз.

Ошибиться невозможно, пусть Оден и заставлял себя поверить, что ошибается, что просто запомнил плохо, ведь в яме темно, а в камере — больно. Но обмануть себя не получалось: у девочки в рубашке с чужого плеча было лицо королевы Мэб.

А еще светлые волосы, выгоревшие на макушке добела. Они обрезаны неровными прядками и на концах сохраняют исконный, чуть рыжеватый оттенок.

Запах вереска и меда, сшитый серебряной нитью.

Чересчур широкие, многажды латанные штаны, которые держатся на старом ремне. Пряжка еще тугая. Сапоги по колено. Голенища широкие, а ноги — тонкие, болтаются, что карандаш в стакане. И сумка норовит съехать с узкого плеча, опускается все ниже, ниже, и Эйо, раздраженно дернув плечом, подбрасывает ее. Сумка легкая, но Оден предлагал забрать, вот только…

…все разладилось.

Его рвало, выворачивало наизнанку, и безумие нашептывало, что избавиться от проблемы просто. Надо лишь убить. Сейчас. Пока девчонка не сообразила.

Она больше не нужна.

У Одена хватит сил спуститься в Долину… И разве он сам не желает отомстить? Она не королева? Допустим. Но сходство — само по себе приговор. Разве Одену не станет легче, если он убьет врага?

Ведь столько раз мечтал о том, как добирается до горла.

Сжимает руки. Давит. Душит. Ломает. Неважно, главное, что до смерти. И все будет именно так, как он себе представлял. Медленно и с наслаждением. А потом кошмары уйдут. Они уже ушли, потому что Оден избавился от метки. Осталось убрать это живое напоминание о королеве, и Оден будет совершенно свободен.

Разве не замечательно?

Нет.

Тогда у него получилось справиться с собой, но и только. Объяснить не сумел. Стоило открыть рот, как тот наполнялся тягучей слюной и желудок каменел.

Эйо ушла.

А он смог дышать. На четвереньках добравшись до родника, умылся кое-как. Вода еще не давалась в руки, уходила, обиженная, чтобы выбраться чуть дальше, плеснуть в лицо холодом, словно пощечиной. Игры закончились.

В тот день он забрался дальше, чем обычно, благо подвернулся свежий след косули. И сама она, беспечная, любопытная, верно не видевшая прежде существ, подобных Одену, позволила подобраться близко. Жаль, не было копья.

Но и камень при определенной сноровке — оружие.

Косуля, сбитая наземь, подняться не успела. Клинок вспорол ей горло, и Оден, склонившись к ране, пил горячую солоноватую кровь. Вкус ее был привычно отвратителен, но польза — несомненна.

Силы пригодятся.

Сердце было жестким. Печень знакомо горчила. И когда ком тошноты подкатил к горлу, Оден стиснул зубы: хватит. В конце концов, он не щенок, чтобы не справиться с собственным телом.

И то сдалось, приняв еду.

Но не Эйо.

Эйо не исчезла, как того Оден опасался. Перенесла вещи, вытряхнула на плащ содержимое сумки и с задумчивым видом перебирала сухие стебельки трав:

— Ты? — Она растерла серо-зеленый лист и обернулась.

Зачем она обернулась?

Если со спины… если лица не видеть… если бы вообще не видеть…

Кажется, Эйо поняла, пожала плечами и вернулась к бессмысленному занятию. Оден сам раскладывал костер и жарил мясо, вместо соли посыпая пеплом. А лист лопуха — чем не блюдо.

Подходил осторожно, боясь не столько ее, сколько себя.

Поставил еду на землю.

Коснулся плеча.

И отпрянул прежде, чем она обернулась вновь.

— Знаешь, — Эйо заговорила под вечер, наверное, надоело в сотый раз вещи перекладывать, — мне кажется, нам лучше разойтись.

— Нет.

— Я покажу, как спуститься в Долину. И дальше ты справишься.

— А ты?

Сложно разговаривать, сидя к кому-то спиной. А дым костерка мешается с таким родным запахом, который манит подойти ближе.

— И я справлюсь.

— Время… — Оден не собирался ее отпускать, во всяком случае, пока не убедится, что она в безопасности. — Дай мне время. Пожалуйста.

Четыре дня. И четыре ночи. Спать она устраивается отдельно, закручивается по самую макушку в старый плащ, тот самый, из деревни, и засыпает почти мгновенно.

Беспечный родничок.

Без нее плохо. И Оден подбирается настолько близко, насколько это возможно. Не потревожив сон, он ложится рядом и закрывает глаза. В темноте все по-прежнему.

А рассветы он начинает ненавидеть.

Страх причинить ей вред заставляет просыпаться за миг до того, как небо начинает светлеть. Уходит, перекинув второй, нагретый за ночь плащ. В предгорьях прохладно, и Эйо под утро сворачивается калачиком, пытаясь сохранить остатки тепла.

Она все понимает, но ни о чем не спрашивает.

Просыпается.

Складывает вещи. Идет. И терпит присутствие Одена рядом. Сегодня Эйо подобралась к Долине.

— Дорога там. — Она остановилась на краю холма и уперлась руками в колени. Сумка соскользнула. Ветерок взъерошил светлые волосы, обнажая полоску загоревшей кожи на шее. — Сегодня спустимся, а завтра уже и до деревни доберемся. Здесь много деревень.

Эйо не говорит о том, что будет дальше.

Долина. Патруль, который в подобном месте просто-таки обязан быть.

Возвращение.

Дом.

Этой ночью подойти незаметно не получается.

— Перестань, пожалуйста. — Она поднимает край плаща, словно стену матерчатую возводит между собой и Оденом. — Я тебя не понимаю.

Оден сам себя не понимает.

Но все равно ложится рядом и, раз уж Эйо не спит, обнимает ее. В складках плаща легко найти руку, и Оден помнит ее распрекрасно — узкую ладошку и каждый палец. Мизинец чуть кривоват, а на большом — ноготь ребристый, неровный, почти как те, которые у него отросли. Тоже сорвала где-то?

Ему знаком полукруглый шрам на тыльной стороне ладони. И острые косточки запястий.

А вот царапина свежая.

— Почему? — Голос Эйо дрожал. Она не плакала. Не обвиняла. Не требовала объяснений. И вот теперь заговорила. — Потому что я на альву похожа?

— На королеву.

В ее волосах запутался узкий ивовый лист, еще вчера, наверное, потому что сегодня Оден не помнит, чтобы проходили мимо ивы. Осмелев, он вытягивает лист.

— Неправда. Я видела… ее портреты.

— В них мало правды.

Портреты одобрены цензурой. И на них королева Мэб куда более живая, нежели в жизни.

— Но я… я же все равно не она! — Острый локоток впивается в ребра, намеком, что стоит отодвинуться.

Но Оден не готов слышать такие намеки.

— Я знаю.

Но, оказывается, знать недостаточно.

Попытаться рассказать?

Хотя бы затем, чтобы еще ненадолго задержаться рядом.

— Это ложь, что пытки можно выдержать. Некоторое время, конечно, можно. Кого-то хватает на день… на два… на три… впрочем, там скоро теряешь счет времени. Я пытался определять по палачам, у них посменная работа. Один уходит, второй возвращается. Значит, прошло двенадцать часов. Ничтожно мало по сравнению с тем, сколько еще впереди. Второй мне нравился больше. То есть не нравился, не так. Но он иногда перерывы делал. И еще выпивал, а с похмелья руки не те… легко переборщить. И тогда я уходил в забытье, а это — отдых.

И все-таки Оден коснулся той смуглой полоски на шее, хоть и получил второй удар под ребра.

— Когда просто палачи, я еще держался, но… она умела чувствовать боль. Она появлялась, садилась и начинала отдавать распоряжения. Никогда не повышала голос, но ее слышали, даже когда я кричал. А я кричал. И умолял прекратить. Рассказал все, что знаю… я много знал, но ей было недостаточно.

За ухом запах теплый, насыщенный.

И дрожь проходит.

— Она училась играть на мне, как на инструменте. Нажимаешь клавишу, и раздается звук… выше или ниже… ей нравилось сочинять такую музыку. Как-то я сорвал голос, и королева отпаивала меня теплым молоком. С ложечки. А при этом рассказывала, насколько я никому не нужен, там, дома… и что дома скоро не останется.

Луна ушла. И костер погас. Темноту нельзя назвать непроглядной, но ее достаточно, чтобы не видеть лица королевы.