— Ей инструмент не нужен был, она словами причиняла боль. Как-то делала так, что я понимал — я действительно не нужен. Ни королю. Ни брату. Ни кому бы то ни было. У меня ничего нет. И ничего не было. Тогда я придумал себе невесту.

— Самую прекрасную девушку в мире…

— Да. Королеве это показалось забавным.

Ответом — тихий вздох.

— Эйо, я знаю, что ты — это ты… и ты мне нужна.

Сейчас. И завтра тоже. И много дальше, чем завтра.

— Но когда я вижу лицо… ее лицо, я вспоминаю все, что было. Это пройдет, но мне нужно время.

То, которое до рассвета, нельзя терять. В темноте все немного иначе, почти как прежде, только поцелуй какой-то горький получился. И Эйо отвечает не сразу.

Но отвечает.

И касается его лица, оставляя след меда и вереска.

— Нам все равно придется расстаться. — Шершавый шепот, шелест даже. — Зачем себя мучить?

— Я тебя не отпущу.

Это не обещание. Это данность.

Но ночи не так много, чтобы тратить ее на слова. И Эйо трется щекой о щеку, выдыхая:

— Глупая ты собака.

Я выбралась во двор на цыпочках.

Светало.

Лиловый воздух. Запах навоза, молока и свежего сена. Высокий забор и кошка, которая переступает со штакетины на штакетину. Низкий колодец под крышей и ведро воды на крюке.

Пить хочется, но я, склонившись над ведром, разглядываю собственное отражение.

Лицо как лицо. Обыкновенное.

Я привыкла к нему, пусть и давно не видела себя в зеркале. Провожу по щеке, подбородку, трогаю губы, пытаясь понять, где Оден нашел то самое сходство с королевой.

Ее портрет висел в лагере. И в храме. Места разные, но портрет одинаков, из тех, что дозволены к печати. Королева в церемониальном платье цвета молодой травы. Платье роскошно, а королева — прекрасна. И мне ли с нею равняться?

Но дело не в ней и не во мне.

Дело в том, что следовало уйти сразу.

Была ведь возможность, в предгорьях легко затеряться, и Лосиная Грива помогла бы след скрыть. А Оден вряд ли стал бы искать. Но я осталась.

Чего ради?

В ведре ответ точно не сыщется. Разрушив водяное зеркало прикосновением, я умылась, стряхивая остатки сна, и напилась. Вода в Долине была сладкой, с металлическим привкусом, который долго оставался на языке. Нельзя сказать, чтобы невкусно, скорее уж непривычно.

Да и само это место… Деревня, но из богатых. Дворов всего с полсотни, однако каждый раскинулся привольно, вмещая и дом, зачастую массивный, старый, но ухоженный, и сарай, и хлев, и низенькую пристройку для птицы. Земля здесь была жирна и щедра, да и подкармливали ее ежегодные разливы, вынося сытный темный ил. Местные крестьяне паче своих дворов берегли древние каналы с рукотворными плотинами.

Здесь растет зерно, что капризная пшеница, что ячмень, а также греча и тонкий хрупкий лен, который продавали на местную мануфактуру. А на другую — овечью шерсть, благо хватало земли и для скота.

Держали коров, лошадей…

И будто бы позабыли про то, что была война.

Нас встретили настороженно, но без опаски. Староста, мужик солидный, особенно животом, который нависал над широким поясом, окинул Одена цепким взглядом.

— Уж не побрезгуйте, — сказал он, кланяясь. — Чем богаты, тем, как говорится… дорогому гостю.

Что ж, следовало признать, что чужая земля началась много раньше Перевала. И Оден это понял.

— Девушка со мной. — Тяжелая лапа легла на плечо. — Надеюсь, проблем не будет?

— С нашими-то нет. А с вашими вы, чай, сами как-нибудь порешите.

Был ужин с горячей пшенной кашей, щедро сдобренной маслом, с молоком в высоком, праздничном кувшине, расписанном незабудками. С сыром и солониной, что достали из подпола по особому случаю. Со свежим зеленым луком, редисом и простоквашей… Староста желал угодить, но страха я в нем не чувствовала, скорее уж любопытство. Демонстрировать его открыто человек не спешил, а вот Оден расспрашивать не стеснялся. Он был непривычно дотошен и зануден.

Хотя… что я еще о нем знаю?

Ничего, если разобраться.

Он обещал помочь, но есть ли смысл верить подобному обещанию? И я не хочу смотреть на него, поэтому разглядываю старосту, жену старосты — женщину дородную и неповоротливую. Старших сыновей, жен, детей, которые держались поодаль, но все же жадно прислушивались к взрослым разговорам.

После ужина топили баню на березовых легких дровах, с вениками, которые старшая невестка разделяла на женские и мужские. Сама же и запаривала, поглядывая на меня искоса, с осуждением.

Ну да и плевать. Баня вот получилась хорошей, горячей. Я лежала на полке, позволяя жару вытапливать грязь из тела, долго лежала, до головокружения и трепыхающегося сердца, которое вовсе не успокоилось от ледяного купания.

Принесли и мыло, и полотенца, и даже белую длинную рубаху, коротковатую для меня.

Ощущение чистоты пьянило. Или не оно, но хлебный горький квас?

Главное, что мысли невеселые ушли и стало хорошо. Просто хорошо. Я легла на лавку, собираясь передохнуть, и придремала. Сквозь сон слышала, что меня поднимают, несут, укладывают на что-то мягкое, но колючее и укрывают.

— Родничок… — Оден рядом, и сейчас, в полусне, я могу его обнять. А он шепчет: — Даже не думай от меня сбежать.

Оден уходит еще до рассвета, оставив, правда, не плащ, но тяжелый тулуп, под которым тепло, и я просыпаюсь. Лежу, слушаю, как шелестят в стогу мыши, — у них свежее гнездо в надежном месте, куда не заглядывает кошка. Где-то рядом тяжко вздыхает корова, у которой за ночь прибыло молока…

Покой.

Благодать. Но жажда ее разрушает, и я выбираюсь во двор, к колодцу, к горькой воде, забору и кошке на нем. Она, устроившись на столбике, принялась умываться, стало быть, к гостям.

Надо бы спросить у хозяев, где моя одежда, а то в этой рубашке до середины голени я чувствую себя голой.

— Ты альва? — Из колючих кустов крыжовника высовывается вихрастая мальчишечья голова. — Взаправду?

— Наполовину.

— А он — собака? Хочешь? — Мне протягивают горсть зеленых ягод, кислых, но все равно вкусных.

Помнится, я и сама чужие сады навещать любила.

— Пес, но так лучше не говорить.

Мальчишка выбрался из кустарника и задал вопрос, ответа на который я и сама не знала:

— А почему вы вместе?

— Так получилось…

Вдруг громко забрехали собаки, впрочем, заткнулись тут же, а мой случайный знакомец дернул за рукав:

— Прячься!

— От кого?

Ответить не успел: на пустую улицу вылетели всадники. С гиканьем, свистом, с хлыстами, что вспарывали воздух, подгоняя лошадей, и без того ошалевших. И те хрипели, били копытами, подымая облачка пыли, а я думала, что бежать поздно.

Первый из кавалькады, на вороном кишанском жеребце, влетел во двор.

— Эй, хозяева! — Его голос мог бы и покойника поднять. Но пес, молодой, породистый, счел, что этого мало. Сунув пальцы в рот, он свистнул так, что уши заложило.

Жеребец попятился, пошел боком, но был остановлен крепкой рукой.

А всадник заметил меня.

Как-то вот неуютно сразу стало. Пес ухмыльнулся и перекинул хлыст из руки в руку, длинный измочаленный конец его упал в песок.

— Надо же…

Хлыст шевельнулся и бросился к ногам, не пытаясь ударить, пугая.

Я не побежала.

И псу это не понравилось. Он тронул коня, заставляя подойти ближе… тесня меня к стене дома. А когда отступать мне стало некуда, резко дернул поводья, поднимая жеребца на дыбы. Передо мной мелькнули вороное брюхо с полосой подпруги, тонкие ноги и круглые копыта с полумесяцами подков. А над самым ухом щелкнул хлыст.

— И как это понимать? — Сначала я даже не узнала голос.

Оден.

Он вовремя.

Еще немного, и я бы побежала, то-то было бы радости устроить травлю.

Конь опустился на все четыре ноги, и хлыст выпал из руки всадника.

— Эйо, иди сюда.

С превеликим удовольствием.

— Ты цела?

Я кивнула, но Оден не поверил. Он привлек меня к себе и обнюхал, выискивая, должно быть, запах крови. Нет, я не ранена. А слабость — это от страха, пройдет.